Шварце муттер - [21]

- И что же – побили смотрителя императорской гардеробной? – догадался Яков.

- Гардеробная общая, - поправил его пунктуальный де Тремуй, - В ней хранятся наряды и гофмаршалов, и камергеров, и мундшенков, и шталмейстеров, и еще бог знает кого. А побито было частное лицо, без касательства к службе, но весьма унизительно – розгами, словно семинарист…

- Приедем – увижу, - Яков не верил, что даже шестеро с розгами способны нанести смотрителю смертельный ущерб.

- А вы – так и не устроились в хирурги к обер-гофмаршалу Левенвольду? – спросил де Тремуй, чуть склонив голову, - Он столь многообещаюший пациент – после каждого празднества по три дня лежит в своем доме, болеет. С таким вы без работы не останетесь.

- Дядюшка не отпускает меня пока, я нужен ему в госпитале, - признался Яков, - А потом – кто знает, как карта ляжет. А разве у обер-гофмаршала нет лекаря?

Де Тремуй отчего-то рассмеялся, помотал головой – так, что затрясся жидкий его сивый хвост, и хлопнул в ладоши:

- Мы приехали, доктор Ван Геделе. Прошу!

Страдающий Анри – или, вернее, Андрей Нилович – Мордашов не отнял у доктора Ван Геделе много времени. Яков осмотрел три розовых рубца, пролегавших поперек хребтины не по годам резвого селадона, наложил повязку, выписал для аптекаря рецепт на заживляющую мазь, и собрался было прощаться.

- Долго ли буду я прикован? – вопросил болезный, отныне обреченный спать на животе – и бог знает сколько.

- Две недели, - прикинул Яков, - впрочем, через три дня вы сможете вставать. Но – никакой придворной службы, ваш расшитый кафтан может повредить рубцам, да вы и не влезете в него – будет больно.

Незадачливый любимец Амура охнул, застонал и уселся на скорбном ложе – чтобы рассчитаться с доктором. Этот щеголь без своего бирюзового аллонжа оказался абсолютно, яично лыс, но хитрые глаза его не поблекли, горели прежней берлинской лазурью.

- А шрамы останутся, доктор? – спросил он весело.

- Через год – и видно не будет, - пообещал Яков, и подумал «Неужели есть, кому смотреть?» Впрочем, горе-любовник казался самоуверенным и обаятельным, так что, кто знает?

Доктор Ван Геделе простился с пациентом, пообещал заехать денька через три, и устремился вниз по скрипучей узкой лесенке, надеясь за полчаса добежать до дома – по свежей весенней грязи.

- Позволите отвезти вас домой? – у выхода доктора караулил – приживал де Тремуй, - Вы спасли моего друга, и я просто обязан…

- Жизнь господина Мордашова была вне опасности, - не стал врать доктор, - Но все равно – вы окажете мне неоценимую честь.

Де Тремуй первым влез в карету и любезно принял докторский саквояж. «Что тебе от меня надо?» - подумал Яков, устраиваясь на подушках. Лошади ступали еле-еле, то ли из-за грязи, то ли Тремуй так велел кучеру – помедленнее плестись.

- Скажите, доктор, можно ли вставные от покойника зубы – сделать снова белыми? – заискивающе спросил де Тремуй, - Столько денег потратил, поставил, а они все темнеют и темнеют…

- Конечно, я с оказией передам вам такой лак, как для церковных скульптур, - пообещал Яков, - Намажете зубы перед выходом – будут белые. Правда, если пожелаете пищу принять – все съестся.

- Я равнодушен к еде, - вздохнул де Тремуй, - А дорог лак?

- Рупь. Им при дворе многие пользуются, особенно дамы… - начал Яков и тут же прикусил язык, чтоб не проболтаться, какие именно дамы – это было бы непорядочно. Но собеседник его тут же развил эту широкую тему:

- О, да, Барбаренька Черкасская! Давеча села за стол с жемчужной сияющей улыбкой, а вставала из-за стола – с мрачной физиономией, и уже совсем не улыбалась. Барбаренькин жених все старался ее рассмешить, так и вился кругом, как будто нарочно. А может, и нарочно, он терпеть не может свою невесту. И, знаете, доктор, Рене добился своего – Барбаренька рассмеялась, и все увидели ее настоящие черные зубки, и Ренешечка сделал такое лицо – словно наконец-то выиграл в свое любимое экарте. Они теперь не разговаривают, эти жених с невестой…

- Ренешечка – это тот самый Левенвольд? – уточнил Яков.

- Он самый, доктор, - подтвердил де Тремуй, - Вот, казалось бы, живи да радуйся – сосватали тебе от щедрот самую богатую в империи невесту. Нет, теперь он все время с такой миной – как будто его несут на заклание.

- Может, другую невесту хочет? – предположил Яков.

- Да никакую не хочет. Его метресса, Нати Лопухина, замужем, и наш петиметр, кажется, собрался хранить ей верность. Или не ей, кому-то другому, - де Тремуй подмигнул, - Вы слышали историю этой знаменитой помолвки?

- Увы, нет, - отвечал Яков, подумав при этом «И фиг бы с нею».

- Не так давно обер-камергер фон Бюрен и обер-гофмаршал Рене Левенвольд составили партию в фараон, и Рене проигрался совершенно сокрушительно. И на другой день объявлял испанского посланника с таким трагическим лицом – вы же видели, какие у него выразительные глаза, посмотришь, и уже жалко. Ее величество, как только посланник отбыл, спросила – отчего такая мина? У женщин необъяснимая слабость к Рене, такая же необъяснимая, как к этим маленьким трясущимся собачкам, которым хочется с размаху дать пинка за их убожество, а дамы тискают их и носят за пазухой. Рене не стал скрывать, в чем его горе, признался в проигрыше, посетовал на злобу и жестокость фон Бюрена, на предстоящую долговую яму – и тут же получил свой проигрыш из казны. Не стоит удивляться, когда через неделю Рене опять продулся, и снова Бюрену, и держал свой гофмаршальский жезл на празднике – с самым кислым лицом. И опять – принял свой проигрыш обратно, из казны.