Шутовской хоровод - [94]

Старик стоял на дороге перед ним, он громко кричал, суча бородку: «Пропорции, пропорции!» Шируотер вертел и вертел ногами свою строительную машину, составляя отдельные части своей жизни, неуклонно, неустанно составляя из них единое пропорциональное целое, купол, который будет висеть, легкий, просторный и высокий, не опираясь ни на что, в пустом воздухе. Он вертел и вертел, спасаясь бегством, миля за милей, в усталость, в мудрость. Теперь он в Дувре, он катится через Ла-Манш. Он пересекает пролив, разделяющий две страны, и поту сторону его он будет в безопасности: дуврские утесы уже остались позади. Он повернул голову, точно для того, чтобы еще раз взглянуть на них; капли пота упали с его бровей, с отвислых кончиков его усов. Он отвернулся от голой деревянной стены и посмотрел через левое плечо. Лицо смотрело на него через наблюдательное окошко — лицо женщины.

Это было лицо миссис Вивиш.

Шируотер вскрикнул и сейчас же отвернулся. Он с удвоенной энергией заработал ногами. Раз, два, три, четыре — он бешено мчался по кошмарной дороге. Теперь она преследует его в галлюцинациях. Она преследует, и она настигает его. Так, значит, воля, мудрость, решимость и знание бесполезны? Остается только усталость. Пот стекал по его лицу, струился по зубчатому руслу спинного хребта, вдоль ключиц к тому месту, где сходятся ребра. Его набедренная повязка была мокра, хоть выжимай. Капли непрерывно падали на прорезиненную ткань. Икры и мускулы бедер болели от усталости. Раз, два, три, четыре. Он сделал по сто оборотов каждой ногой по очереди. После этого рискнул еще раз обернуться. Он почувствовал облегчение и в то же время разочарование, когда увидел, что лица в окошке больше нет. Он заклял видение. Он снова принялся нажимать педали, но уже не так лихорадочно.

В пристройке к лаборатории животные, предназначенные для служения физиологии, были разбужены внезапно открывшейся дверью, внезапно вторгшимся светом. Морские свинки-альбиносы выглядывали из-за проволочной сетки своей конуры, и их красные глазки были, как задние огни велосипедов. Беременные крольчихи повылезали из своих углов и двигали ушами и тыкались дрожащими носиками в загородку. Петух, которому Шируотер привил яичники, вышел на середину комнаты, не зная, что ему — кукарекать или кудахтать.

— Когда он с курами, — объяснил Лансинг посетителям, — он думает, что он петух. А когда он с петухом, он убежден, что он курица.

Крысы, которых кормили молоком из лондонской молочной, вылезли из своего гнезда, нетвердо держась на ногах, с беспокойным голодным писком. Они тощали и тощали с каждым днем; через несколько дней они подохнут. Но зато старая крыса, сидевшая на диете деревенского молока сорта А, не потрудилась хотя бы шевельнуться. Она была жирная и гладкая, как бурый волосатый плод, созревший и готовый лопнуть. Для нее не существовало ни подкрашенной мелом водички, ни сушеного навоза и коховских палочек. Она каталась как сыр в масле. На следующей неделе, впрочем, судьба готовила ей заражение искусственным диабетом.

В своей стеклянной пагоде маленькие черные аксолотли, геральдическая эмблема Мексики, пресмыкались среди скудной травы. Жуки, у которых были отрезаны головы и заменены головами других жуков, неуверенно ползали взад и вперед; одни из них повиновались своим головам, другие — половым органам. Пятнадцатилетний павиан, омоложенный по Штейнаху, осветился электрическим фонарем Лансинга: он тряс прутья решетки, отделявшей его от голозадой бородатой юной красавицы с зеленой шерстью в соседней клетке. Он скрипел зубами, сгорая от страсти.

Лансинг раскрыл перед посетителями все секреты. Огромный, невероятный, фантастический мир открывался перед ними по мере того, как он говорил. Были тропики, были холодные моря, кишащие живыми существами, были леса, полные ужасных деревьев, тишины и мрака. Были ферменты и бесконечно малые частицы ядов, носящиеся в воздухе. Были левиафаны, кормящие молоком своих детенышей, были мухи и черви, были люди, живущие в городах, мыслящие, познавшие добро и зло. И все непрерывно менялись, минута за минутой, и каждый, в силу какого-то немыслимого колдовства, оставался все время самим собой. Все они были живы. А по другую сторону двора, в загоне, где спали или беспокойно двигались животные, в огромном госпитале, подымавшемся к небу, как прорезанный окнами отвесный утес, мужчины и женщины переставали быть самими собой и боролись, чтобы остаться самими собой. Они умирали, они цеплялись за жизнь. Другие окна выходили на реку. Огни Лондонского моста были справа, огни Блекфрайср-ского моста — слева. На противоположном берегу собор Святого Павла парил над землей, словно поддерживаемый лунным светом. Как время, текла река, безмолвная и черная. Гамбрил и миссис Вивиш облокотились о подоконник и смотрели в окно. Как время, текла река, неустанно, точно кровь из раны в теле Вселенной. Они долгое время молчали. Они смотрели, не говоря ни слова, через поток времени на звезды, на созданный человеком символ, чудесно повисший в лунном свете. Лансинг вернулся к своей немецкой книге: ему некогда было бессмысленно глазеть из окна.