Шутка философа - [2]

С Кэмьфордом я мало разговаривал до тех пор, хотя часто встречался с ним в клубе. Он странный человек, о котором рассказывают иного историй. Он занимается журналистикой ради хлеба насущного, а также пишет стихи, которые издаёт на собственный счет — очевидно для собственного удовольствия.

Мне пришло в голову, что его объяснение загадочной истории, во всяком случае, будет интересно. Но сначала он абсолютно не желал говорить, заявив, что игнорирует всю эту историю, как сплошную нелепость. Я уж совсем отчаялся, как вдруг он однажды вечером осведомился у меня: как, мол, я полагаю, придает ли еще мистрис Армитэдж (с которой, как он знал, а в дружбе) этой истории какое-либо значение. Мой ответ, что ее она мучит больше, чем всех остальных, взволновал его. Он попросил меня оставить всех прочих в покое и посвятить все силы моего ума на убеждение одной мистрис Армитэдж в том, что всё это чистейший миф. Он откровенно признался, что для него вся история остается тайной. Он считал бы ее химерой, если бы не одно незначительное обстоятельство. Долго не хотел он говорить, что это за обстоятельство, но на свете существует вещь, называемая настойчивостью, и я, наконец, вытянул из него всё, что желал.

Вот что он мне рассказал:

— В ту ночь на балу мы, шестеро, случайно остались одни в зимнем саду. Публика почти вся разошлась. До нас слабо доносились звуки последнего вальса. Остановившись чтобы поднять веер Джэссики, который она уронила, я вдруг увидел на мозаичном полу под группой пальм что-то блестящее. Мы не сказали друг с другом и пары слов и вообще впервые познакомились друг с другом в этот вечер — т. е., если всё прежнее было сном. Я поднял блестящий предмет. Остальные столпились вокруг меня, и когда мы взглянули друг другу в глаза, мы поняли: это был разбитый бокал, оригинальный стакан из баварского стекла. Тот самый стакан, относительно которого нам всем пригрезилось, что мы из него пили.

Я описываю всё так, как по моему разумению оно произошло. Факты во всяком случае правдивы. За это время случились происшествия, заставляющие меня надеяться, что никто из заинтересованных лиц никогда не прочтет моего рассказа. Я бы, впрочем, совсем не написал его, не будь в нем нравоучения.

В уютной столовой кенигсбергской гостиницы «Kneiper Hof» вокруг дубового стола сидело шесть человек. Время было позднее, и при обычных обстоятельствах все они были бы уже в постели. Но они приехали из Данцига с ночным поездом и, поужинав плотно, решили, что благоразумнее немного посидеть вместе и поболтать. В доме было удивительно тихо. Круглый, как шар, хозяин час тому назад поставил свечи для каждого из них на боковой стол и удалился, пожелав им «спокойной ночи». Дух старого дома реял над ними. В этой самой комнате, если верить молве, частенько сидел и беседовал с друзьями сам Эммануил Кант. Стены, среди которых этот маленький человек с остреньким лицом, жил и работал более сорока лет, возвышались по ту сторону улицы, облитые серебристым лунным светом; а три больших окна в столовой выходят на башню старого собора, где он теперь покоится. Сама философия, интересующаяся феноменами человеческой жизни, увлекающаяся экспериментами, не стесненная пределами, которые условность ставит всякому умозрению, витала в наполненном табачном дымом воздухе комнаты.

— Я говорю не о событиях будущего, — заметил его преподобие, Натаниэль Армитэдж. — Они, конечно, должны быть скрыты от нас. Но мне кажется, следовало бы дать нам возможность заглянуть в наше собственное будущее — знать наш будущий темперамент, наш будущий характер. В сорок лет мы совсем не те, что и были в двадцать; у нас иные интересы, иной взгляд на жизнь, нас привлекает совсем не то, что раньше, а качества, которые раньше привлекали нас, теперь прямо отталкивают. Это очень неудобно для всех.

— Мне Приятно слышать это от другого человека, — заметила мистрис Иверэтт своим милым, симпатичным голосом. — Я сама часто думала то же самое. Иногда я браню себя, но что поделаешь: то, что раньше казалось важным, становится безразличным; нас призывают новые голоса; мы видим глиняные ноги кумиров, которым некогда поклонялись.

— Если ты в число кумиров включаешь и меня, можешь не колеблясь высказать это, — засмеялся весельчак и шутник мистер Иверэтт. Это был высокий господин с красным лицом, маленькими мигающими глазками и энергичным, но в то же время чувственным ртом.

— Я не сам создал себя. И никогда никого не просил принимать меня за святого. Если кто изменился, то во всяком случае не я.

— Знаю, милый, что это я изменилась, — с кроткой улыбкой ответила его худенькая жена.

— Когда ты женился на мне, я, несомненно, была красива.

— Да, милая, — подтвердил муж. — Когда ты была девушкой, немногие могли сравниться с тобой.

— Моя красота была единственная вещь, которую ты ценил во мне, — продолжала жена — А она пропала так быстро. Иногда мне кажется, что я, как будто, обманула тебя.

— Но есть красота ума, красота души, которая иных людей привлекает больше, чем физические совершенства, — заметил Натаниэль Армитэдж;

В кротких глазах увядшей луди на секунду блеснул радостный огонек. «Боюсь, что Дик не принадлежит к числу этих людей», вздохнула она.