Шунь и Шунечка - [3]

В библиотечных книжках сохранились и многочисленные свидетельства совершенных Егорием чудес: пожар строгим взглядом потушил, засуху молитвой унял, слепой прозрел, хромой пустился в пляс. О дне своей смерти Егорий оповестил братию заранее, а когда пришел тот чистый четверг, молвил: “Се день приде”, с боку на спину перевернулся, ноги вытянул и руки крестом сложил, тремя вздохами передав душу в руки Бога. Полностью передал, без остатка вознесся, избавив братию от похоронных хлопот. Читая про чудеса, Шунь проникался к старцу уважением, что помогало ему бороться с одиночеством.

Но когда каталог был готов, Шуня все равно одолела тоска. Он стал мечтать о том, что когда-нибудь его станут навещать друзья, последователи, ученики, туристы и другие хорошие люди. Может, и сын когда явится. Мечтая, соорудил площадку для городков и лабиринт. Городкам он выучился еще в глубоком детстве и был первым игроком во дворе. Потом, правда, городки исчезли из нашего обихода — не входили в программу олимпиад, а властям были интересны победы только в войнах и на международной арене. Коммунисты-космополиты пренебрегли городками зря — как известно, в городки порядочно играли русские полководцы и вожди, как то: Суворов и Сталин, Ульянов-Ленин и Ворошилов. Самому же народу советской империи, похоже, не было интересно уже ничего. Застоенный в очередях и замученный скверной водкой, он терял витальность с каждым божьим днем, прожитым наедине с самим собой. Так получилось, что правила игры в городки подзабылись — их можно было узнать только от людей бывалых. Шуню это было обидно: ему не хотелось, чтобы традиция прервалась на нем.

А лабиринт… Шуню нравился девиз лабиринта во дворцах Гонзага: “Forse che si, forse chi no”. “Может, да, а может, и нет”, — в этом чувствовалась вечная загадка, женское кокетство, надежда на удачу. Лабиринт Шуня был велик и неказист. Он представлял собой бревенчатое сооружение — концентрические круги с перегородками в соответствующих местах. В самой же середине находился сад камней совершенно не свойственной для евроцентристов эмблематики.

Тарас в корне отличался от подопытного животного, а потому с легкостью добежал по лабиринту до сада, хотя никакого съестного там припасено не было. Впрочем, что это за сад, если там не росло ни куста, ни плода… Так себе, прямоугольное пространство, засыпанное галькой с вросшими в нее камнями неуставной формы. Собственно говоря, это были не натуральные булыжники-валуны, а разбитые большевиками могильные плиты. За одним-единственным исключением, которое являл собой неподъемный метеорит с рваными рашпильными краями. Он упал волшебной августовской ночью уже в эпоху Шуня и, остывая, долго шипел. Избавиться от этого вросшего в землю космического монумента Шуню оказалось не под силу, так что остальная композиция была выстроена под него. Что-то лежало, что-то стояло. У кромки сада расположилась скамеечка, сколоченная Шунем для закатной медитации. И это при том, что Егорий в свое время устраивал в монастыре настоящий Гефсиманский сад. В библиотеке даже хранился гербарий, собранный паломниками в самой Палестине. Но, похоже, пальмы и иные оранжерейные диковинки вступили в противоречие — как с местным климатом, так и с местной историей…

Камни были разбросаны не просто так, а уложены с учетом философского смысла. Их насчитывалось ровно пятнадцать, но с любой точки периметра только четырнадцать мозолили глаз. Один из них оставался намертво скрыт каким-нибудь другим — свидетельство непознаваемости космической Истины. Нечего и говорить, что это был тот самый метеорит. Поэтому Шунь назвал сад камней “Небесным даром”. В общем, Шунь устроил себе парадиз по-японски. Во всяком случае, он сам так думал.

Притомившийся за обходом, Тарас взял тайм-аут и прилег на плоский разогретый гранит в центре сада. Обычно для лучшего обзора он запрыгивал на бугорчатый метеорит, но сегодня, наверное, выдался совсем другой день. С этого теплого местечка в поле зрения Тараса попадали все камни без изъятия. Всем своим видом Тарас намекал, что, в отличие от сюзерена, мировоззренческие задачки даются ему легко. Вокруг него паслись куры — тупо выклевывали травинки, пробивавшиеся сквозь гальку. Однажды петух сумел провести их сквозь лабиринт к саду камней. Но перенапрягся, и после этого, похоже, у него наступило мозговое истощение — обратную дорогу позабыл напрочь. Зато у Шуня стало одним делом меньше — он возложил на кур прополку “Небесного дара”. Помет, правда, за ними убирать все-таки приходилось. Тарас, конечно, не отказался бы сейчас от курятинки, находиться рядом с мясом ему было психологически трудно, но и совесть не позволяла. Повторюсь: кот обладал сторожевой душой. Подобрать с грунта куриное перо и засунуть его за ухо — единственная вольность, которую он мог себе позволить.

Тарасова шерсть вдавилась в подзатекшие от всепогодного Хроноса бороздки, выбитые когда-то резцом ваятеля. Волоски забились в углубления плиты, наросли вековой пылью, отчего бороздки сделались теперь более удобочитаемы. Нанежившись, кот выгнул спину татарским луком. На рыжем шерстяном боку отпечатался пыльный православный крест. Теперь всем своим видом Тарас демонстрировал пользу теории прогресса: средневековые церковные предрассудки, согласно которым коты квалифицируются как существа дьявольские, а потому подлежат сожжению, остались далеко позади. Но и это еще не все. Помимо креста, на коте можно было приметить и какие-то буковки. Грамотный человек разобрал бы, что в могильной надписи “ч” и “к” сошлись рядом. На всякий случай Тарас оглянулся: тень волочилась за ним по матери-земле. Своими летними хлопотами она напоминала трудоголичку.