Александр Мещеряков
Страна для внутренней эмиграции. Образ Японии в позднесоветской картине мира
Сведения о Японии практически отсутствуют в отечественных школьных учебниках, и мы, как правило, лишены базовых знаний по истории этой страны, ее литературе и культуре. Обычно русский человек черпает свои обрывочные знания (и псевдознания) о Японии из других источников: телевидения, фильмов, книг, журналов, газет, интернета и досужих разговоров. И надо признать, что общий настрой этих средств информации создает весьма положительное представление о японцах. Все социологические исследования показывают, что в сознании российской публики этот народ представлен более чем позитивно: японцы трудолюбивы, дисциплинированны, семейственны, не любят скандалов, уважают традиции, наделены тонким эстетическим чутьем, высоко ценят образованность и добились феноменальных успехов в экономике[1].
Истоки современного теплого отношения к японцам обнаруживаются
в 50‑х годах прошлого века. Надо сказать, что этому времени досталось тяжелое наследие: значительная часть первой половины ХХ века прошла для Японии и России (СССР) под знаком прямой военной конфронтации, что не могло не повлиять на восприятие японцев в нашей стране. Несмотря на радикальный пересмотр дореволюционной картины мира, пропагандистская машина СССР предвоенного и военного времени в значительной степени унаследовала риторику времен Русско–японской войны 1904–1905 годов, которая дегуманизировала японцев по расовому и культурному признакам, лепила образ коварного и лживого японца, унаследовавшего черты жестокого и кровожадного «косоглазого» самурая.
Неудачное для России начало той войны произвело оглушительное впечатление на весь мир — никто не ожидал от «япошек» такой прыти. Уже в конце февраля 1904 года немецкий журнал «Югенд» напечатал стихи поэта и драматурга Рудольфа Грейтса «Памяти «Варяга». Пересказанные по–русски Евгенией Студенской и положенные на музыку, они превратились в «русскую народную песню». Тем более что впоследствии об авторе слов прочно забыли.
Наверх, о, товарищи, все по местам!
Последний парад наступает!
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает!
………………………………..
Из пристани верной мы в битву идем
Навстречу грозящей нам смерти,
За родину в море открытом умрем,
Где ждут желтолицые черти![2] Замечательно, что в тексте «Варяга» столь откровенно разыгрывается «желтая карта», вброшенная в геополитическую колоду германским императором Вильгельмом II. «Патриотическая» Россия охотно с ним согласилась. Бесчисленные «народные картинки» на разные лады очерняли японцев, представляя их то в виде отвратительных монстров, то в виде слабых, хилых и истеричных созданий[3]. В идеологическом дискурсе того времени за японцами твердо закрепляются определения «желтые, раскосые, коварные»[4]. Расовые предрассудки распространялись даже на японскую одежду. Последний посол Российской империи в Японии Д. Абрикосов свидетельствует: когда он облачился в кимоно, один из соотечественников осудил его за то, что тот носит «постыдную одежду желтой расы»[5].
Песня «Варяг» заняла достойное место и в советских песенниках 1930‑х годов, когда японская армия захватила Маньчжурию и произошли военные столкновения на реке Халхин — Гол и у озера Хасан. Советские поэты–песенники, откликаясь на текущие события, не слишком стеснялись в выражениях:
Туча черная кружила
У приморских у ворот.
Сунул враг свиное рыло
В наш советский огород.
(Александр Жаров. Вы не суйтесь, самураи)
Карикатуристы не гнушались изображать японцев кривоногими и узкоглазыми уродцами с деформированным черепом, торчащими зубами и в нелепых очках. Зачастую облик японца сильно напоминал обезьяну. Еще один стереотипный образ, распространенный в конце XIX — начале ХХ века как в Европе, так и в России, представлял японцев несмышлеными детьми, «не доросшими» до состояния «настоящего» взрослого человека. На одной из карикатур Бориса Ефимова Япония была изображена в виде ребенка, сопровождаемого немецкой гувернанткой[6]. И во время Русско–японской войны, и в советском довоенном дискурсе мужское начало Японии олицетворял жалкий, хотя и жестокий самурай, а женское — безнравственная гейша–проститутка[7].
Однако победа над «милитаристской Японией» умерила пыл советской пропаганды. Политическая элита СССР (впоследствии и России) и находящееся под ее влиянием население всегда проецировали свой потаенный комплекс агрессивности на те страны, которых Россия никогда не побеждала на поле брани, прежде всего на США и Великобританию. Японцам «повезло»: они были повержены, и это позволяло сменить гнев на милость. Путевые очерки Константина Симонова, посетившего Японию сразу после окончания войны, проникнуты нескрываемо сочувственными и уважительными интонациями[8].
Японии «повезло» и в другом отношении: это была азиатская страна. Накал антияпонской пропаганды никогда не достигал предела, основные силы растрачивались на США и Западную Европу. Япония не обладала ядерным оружием, и советское руководство ее не боялось. В 50‑е и 60‑е годы ХХ века Азия рассматривалась как резервуар национально–освободительного движения и «естественный» противник Запада, с которым СССР находился в состоянии холодной войны. Советский антизападный дискурс подразумевал восхваление Востока, в том числе и Японии, которую упорно не признавали составной частью западного политического мира. В 1957 году, еще до японского экономического чуда, Илья Эренбург писал: «Япония в конце прошлого столетия показала, как быстро народ Азии может организовать передовую индустрию. Право же, есть чему поучиться у японцев многим заносчивым европейцам»
