Страна для внутренней эмиграции. Образ Японии в позднесоветской картине мира - [2]

. Кроме того, Азию вообще и Японию в частности представляли бастионом традиционной культуры, хотя исконный классический марксизм считал ее разновидностью мракобесия. Главная ценность традиционной культуры для советских идеологов заключалась в том, что она по своим основам была в значительной степени доиндустриальной и сопротивлялась современной западной промышленно–потребительской культуре, ее агрессивной экспансии, враждебной традициям. Руководитель кружка икебаны поведал Эренбургу свое кредо: с помощью аранжировки цветов он «защищает народную культуру от космополитизма»[10]. Хотя в облике японского города уже много западных черт, пишет Эренбург, «служащие банков и приказчики, журналисты и торговцы газетами живут в раздвижных деревянных домиках и не хотят жить в небоскребе… Конечно, есть в Осаке биржа и на бирже маклеры, но японский маклер способен вечером, придя домой и разувшись, писать стихи о цветущей вишне, о мудрости природы, о счастье созерцания»[11].

Похвалы Японии, которые возносил Эренбург, имели отчетливый антизападный (прежде всего антиамериканский) привкус: «Самое существенное — душа народа. От американизации Япония защищена не столько крепостью вековых обычаев, сколько глубокой внутренней культурой — ее народ достаточно зрел для того, чтобы не соблазниться грошовыми погремушками, и он сохранил достаточно душевной молодости, творческого задора для того, чтобы не впасть в детство»[12].

Надежды, возлагавшиеся советскими идеологами на Японию, не были лишены определенных оснований. Левое движение в послевоенной полуоккупированной Японии находилось на подъеме, антиамериканские настроения как в «народе», так и среди интеллигенции были сильны. Многие японские писатели клеймили США, и это не мешало им оставаться очень хорошими писателями. Их переводили и издавали в СССР.

Послевоенный русский человек жалел японцев. И потому, что они мучаются под гнетом американского империализма (американские военные базы в Японии и до сих пор не дают многим покоя), и потому, что на них сбросили атомную бомбу, и потому, что на их страну с пугающей регулярностью обрушиваются землетрясения и тайфуны, и потому, что они худы и малы ростом. Они были несчастнее советско–русского человека, который находил в японцах объект для удовлетворения своей «бабьей» потребности в жалости и сострадании. К европейцам или американцам относились по–разному — их любили или ненавидели, но русская жалость на них не распространялась.

Все это создавало благоприятный фон для восприятия японцев и их культуры. И если в довоенные годы советский читатель имел возможность читать по преимуществу японских пролетарских писателей, которые стояли на платформе классовой борьбы, то после войны диапазон переводной японской литературы резко расширился. Советские люди получили возможность познакомиться с творчеством Эндо Сюсаку, Абэ Кобо, Кавабата Ясунари, Оэ Кэндзабуро и других видных литераторов, которых чтили и в самой Японии. Хорошие японские фильмы тоже присутствовали в советском прокате, Акира Куросава пользовался непререкаемым авторитетом среди советской интеллигенции.

Особенно повезло классической японской поэзии — танка (31 слог) и хайку (17). Первый крупный сборник вышел в свет в 1954 году[13] и удостоился сразу трех положительных рецензий. Через год его переиздали. Популярность японской средневековой поэзии среди советской интеллигенции была огромной. По фамилии замечательной переводчицы В. Н. Марковой эти стихи ласково называли «марковками». И дело здесь не только в достоинствах самой поэзии и таланте переводчицы. Вряд ли нужно лишний раз говорить о том, что при переводе любых стихов происходит глубокая трансформация исходного текста. При переводе японской поэзии в него вчитывалось еще больше, чем при переводе с других языков. Все–таки японские стихи коротковаты для читателя, воспитанного на более протяженных текстах, а потому многие переводчики безжалостно дополняли их словами и эмоциями, которых не было в оригинале. Сказывалось и пренебрежение историко–культурным контекстом, из которого рождалось стихотворение. В то время отечественные переводчики переводили, как правило, те стихи, которые казались им «лучшими», игнорируя тот факт, что на родине это стихотворение обычно бытовало в цепочке (в личном собрании, которое может быть организовано отнюдь не по хронологическому принципу; в антологии или на поэтическом турнире, где поэтический смысл высвечивается только на фоне соседних стихотворений). Мы эти стихи читаем про себя, но на самом деле они подразумевали обязательную рецитацию, близкую к пению.

Однако эти обстоятельства никого не заботили, ведь задача состояла совсем не в том, чтобы понять подлинные смыслы японской поэзии. Чем же были любезны читателям японские стихи в их русском переложении? Иными словами, каким потребностям советского читателя отвечала японская поэзия? В отечественной словесности ему прежде всего недоставало лирического начала. В условиях жесткого идеологического диктата поэты увлекались эпическими темами, политикой, общественной жизнью, «гражданственностью». В официальном языке той эпохи «аполитичность» считалась бранным словом — неудивительно, что многие читатели тосковали именно по аполитичности. Избранные переводы из японской классической поэзии не были отягощены идеологическими коннотациями и воспринимались как чистая лирика. Показательно, что эпическая японская поэзия не вызвала энтузиазма ни у переводчиков, ни у их аудитории. В представлении советского читателя японские поэты воспевали только любовь и природу, так что его душа с удовольствием затворялась в том крошечном и уютном мире, где не было ни партийности, ни классовой борьбы. Чистая лирика создавала возможность для чистого эскапизма.