Штурмовой отряд. Битва за Берлин - [39]

– Ясненько… – кивнул Родченко. – И что?

– Да то, что мы и так засветились порядочно, вот что! Должны были тихонько задание выполнить – и так же незаметно уйти. Вот только, сам видишь, как вышло. Короче, слушай, капитан, я тебе помог? Помог. А теперь ты мне помоги.

– Да в чем помочь-то? – не выдержал тот. – Говорите понятнее, товарищ подполковник!

– Вот в чем: эту опорную точку ты сам и штурманул, ясно? И бойцов своих предупреди, чтобы языками не трепали. Вы – герои, а нас тут не было. Поскольку дальше наши дорожки разбегаются. Так понятнее?

– Чего ж не понять… только подозрительно все это.

– Угу, все жду, когда ты нечто подобное выдашь, – искренне улыбнулся Трешников. – Разумеется, мы немецкие шпионы и диверсанты, кем же нам еще быть? А ты не подумал, Чапаевский тезка Василий Иванович, что есть ситуации, когда уровень секретности позволяет игнорировать любых командиров, вне зависимости от их ранга и должности, кроме тех, кто в курсе происходящего?

– Простите, тарщ подполковник, не подумал, виноват. А игнорировать – это чего значит? – простодушно нахмурил лоб капитан.

– Ну как тебе попроще объяснить, Вася… типа, как на фиг посылать, только вежливо. Так доходчиво?

– Вполне, – покраснел капитан. – Ладно, я понял. Не было вас тут. Только вы уж тогда поскорее, что ли, уходите. Вот только… можно напоследок один вопрос задать? Последний, честное комсомольское. Не ответите так не ответите, ваше право. Но интересно ж…

– Валяй, – самое смешное, Трешников прекрасно знал, что сейчас спросит этот чумазый капитан. И не собирался ему врать. Просто смысла не было.

– Я ж не дурак, понимаю, что к чему, да и анализировать нас учили. Такая экипировка, оружие, секретность, опять же… неспроста все это. Вот я и догадался – вы ведь за самим Гитлером идете, верно? Чтобы, значит, живым упыря захватить?

– Угадал, Василий, – серьезно глядя в его глаза, кивнул головой Трешников. – Именно так – захватить и доставить живым в Ставку, лично товарищу Сталину. Потому и такие непонятки вокруг нашей группы накручены, оттого и прячемся даже от своих. Призраки, блин. Война со дня на день кончится, и если эта тварь застрелится или яд примет, будет совсем другой расклад. Потому у меня приказ: только живым! Кровь из носу, но живым. Не выполню – под трибунал пойду. А ты говоришь «подозрительно», «диверсанты»…

– Простите, товарищ подполковник. Слово даю – никому! – окончательно проняло капитана. – Даже ежели товарищ майор Енакиев – ну, это особист наш – привяжется, буду молчать! Дня два, потом, он меня, конечно, расколет…

– Василий, кончай хренотень нести! «Расколют его», слушать противно. Иди к бойцам, а мы уж тут сами… рассосемся.

– А можно мне с вами? – судя по горящему взгляду, капитан сейчас чувствовал себя, словно бросившийся в ледяную воду пловец. – Вы поймите, у меня сестра под бомбами погибла, в сорок втором еще. А батя в сорок первом без вести пропал. Мне очень нужно… ну, это… хоть в глаза этой гадине посмотреть! Хоть одну секундочку…

– И ты, разумеется, не сдержишься, и пристрелишь его. Или задушишь. Или шею сломаешь. И будешь абсолютно прав. А потом нас обоих расстреляют. За невыполнение приказа и срыв важнейшей операции стратегического значения. И тоже будут абсолютно правы. А еще это нанесет огромный ущерб нашей Родине. У каждого – своя война, капитан. То, что поручено мне, – не твоя война, так что встретимся у Рейхстага после победы. Ступай.

– Значит, своя война, говорите, тарщ подполковник? Ну-ну. – Неожиданно дерзкий взгляд капитана полоснул Трешникова, словно луч лазерного целеуказателя. – А вот я все эти годы думал, что война у нас одна. Одна на всех, на всю армию, на весь народ, от мала до велика. Великая Отечественная, как товарищ Сталин и сказал. И вот еще что – плохо вы людей знаете… товарищ подполковник, – два последних слова прозвучали, словно плевок.

Резко повернувшись, Родченко быстрым шагом направился к своим бойцам. Глядя ему вслед, подполковник тяжело вздохнул. Он более чем понимал этого капитана – как и любого другого бойца Красной армии, от рядового до генерала, потерявших в горниле страшной войны близких людей или боевых товарищей, – но не брать же его в самом-то деле с собой? Только мешать станет. Когда-то давно его слишком хорошо учили, что и в армии, и в жизни каждый должен быть на своем месте. Пилот – за штурвалом истребителя, танкист – за рычагами гусеничной бронемашины, а боец спецназа – там, где ни от летчиков, ни от танкистов особой пользы нет и быть не может. Такая вот нехитрая философия, но правильная ведь?..

– Уходим, – кивнул Трешников подошедшему майору Барсукову. – С капитаном я переговорил, вроде поняли друг друга. С нами просился.

– Только его не хватало, – хмыкнул Михаил. – Не, парни они отчаянные и опытные, но толку от них, когда до бункера доберемся… кстати, как добираться будем, не решил? Сам видишь, как тут весело. Поверху без потерь вряд ли получится, а до метро еще добраться нужно. Так что хреновенько мы подготовились, командир.

– Почему так считаешь? – Трешников с удивлением взглянул на подчиненного. – Да, с туннелем обломались, тут не спорю, но и такой вариант предполагался.