Штурманы - [10]

Достав из кармана полплитки шоколада, протянул:

— На, ешь…

Владимир покраснел:

— Ты тоже ешь, — выдавил он.

— Я не хочу, ешь!

Не тяни время.

Шоколад растаял во рту мгновенно. Снова работали. И вот винт свободен от креплений. Он держится на валу только за счет своей тяжести. Стоит его немного сдвинуть, и он рухнет вниз. Но чем сдвинуть? «Гуся» — ручного передвижного крана, с помощью которого снимают винты, — нет.

Оседлав двигатель — пулеметами били по лопастям. Обвязав лопасти тросами, тянули, как бурлаки, изо всех сил. Потом снова били пулеметами: один сверху, другой снизу, одновременно. И снова впрягались в тросы. Проклятый винт никак не хотел сваливаться! Пригорел и примерз.

— Ну, давай последний раз дернем, — говорил командир, надевая стальную петлю на грудь. — Если не сбросим, запустим мотор. От тряски сам свалится, лишь бы не побил машину. Раз! Два! Взяли!.. Е-ще! Дружно! — и оба упали.

Сзади послышался хруст, затем протяжный звон.

Опять ползали по кабинам. Владимир предложил похоронить Михайлова на берегу озера. Вадов, взглянув на него, ответил:

— Нет! Он с нами прилетел сюда, с нами полетит и обратно… — А потом, секунду подумав, тихо добавил:

— Лучше сольем часть горючего, выбросим парашюты, а его возьмем. Друзей и мертвыми не бросают…

Командир ушел осматривать озеро, изучить условия взлета. Ушаков остался в башне у пулеметов.

Темнело. Небо придвинулось и казалось черным.

Вспомнилась школа, откуда полтора года назад из 9-го класса он ушел на завод, а потом в училище. Ребята, девчонки, Милька, с которой с 3-го класса вместе учился. Что-то они делают? Вот бы сейчас «по щучьему веленью» очутиться среди них. Побыть хоть одну минуту… Милька даже не знает, где он. Стеснялся, не писал, мечтал после войны приехать внезапно.

Когда уходил в армию с приятелем Пашкой Засыпкиным, вместе с ним работавшим на заводе, купили впервые в жизни пол-литра. Распечатали, нарезали соленых огурцов, хлеба. Выпили. Когда собрались выпить по второй, раньше положенного пришла мама. Они смутились. Сунули рюмки и бутылку под стол. Впопыхах уронили ее — водка разлилась.

— Володя, не прячьте бутылку-то. Ты же в армию идешь, не на заработки.

Мать заплакала. Он растерялся, покраснел. Подошел к ней, обнял. За время войны она исхудала, стала маленькой: на руках трое детей, всех надо прокормить.

— Не плачь, мама. Я тебе Гитлера в мешке привезу.

— Володя, — с укором сказала она, качая головой, — ты забыл, как папка привез его?.. Хватит с нас отца. Ты-то зачем идешь? Годов себе прибавил.

Он целовал мокрые щеки матери, сильней обнимая ее. У самого навернулись слезы.

— Я не переживу твоей гибели… — И вдруг закричала: — Не ходи-и!..

— Мама, не плачь. Ведь все рано или поздно умирают. Кто-то же должен воевать. Я отомщу за отца.

— Володя-я, не в твои годы… Тебе же расти да жить надо… Не пущу-у-у!

…По льду потянулись снежные косы. Кое-где хороводом закрутились маленькие белые вихри, словно играя и гоняясь друг за другом. Посыпалась снежная крупа.

Прибежал Вадов. Мокрый от пота, тяжело дыша, прерывисто проговорил:

— Сбрось пулеметы, иди проворачивать винт. Да не забудь перед посадкой снять с себя все лишнее, — и торопливо начал раздеваться. Снял унты, погладив по карманам китель, сбросил и его.

Владимир раздевался после запуска двигателя. Сидя на кителе командира и с усилием стаскивая унты, заметил светлый краешек какого-то документа, высунувшегося из его кармана. Вытащил. Пожелтевшая фотография. Групповой снимок. В центре — парнишка в буденовке с развернутым знаменем в руках, с шашкой на боку. На обороте — полустертая надпись:

«Май 1920 г. Комсомольский актив деревни Чуга — нашему вожаку перед отправкой на фронт.

Если ты комсомолец, так иди впереди,

Если ты комсомолец, не сбивайся с пути,

Если ты комсомолец, так вперед всех веди,

Если ты комсомолец, все преграды смети,

Если ты комсомолец, так умри, но иди!»

Где-то он видел похожую фотографию. Но где? Где?.. Дома! В рамке под стеклом. Но там был отец, правда, без знамени.

Рука дрожала, карточка прыгала. Он сунул фотографию сначала в карман галифе, но, вспомнив, что отец очень берег свою, осторожно переложил в нагрудный карман…

А ведь Вадов с отцом — ровесники. Ему сейчас шел бы сорок первый. Наверное, он так же относился к подчиненным, к людям. Командовал, воевал, делился последней коркой хлеба… И вел вперед.

В кабине Владимир отдал фотографию Вадову. Интересно, с какого года он в партии?

Вадов внимательно рассматривал фотокарточку, словно видел впервые. Потом тихо сказал:

— Спасибо! — И, дав газ, решительно добавил: — Даешь Перекоп!

Будто боясь надсадить двигатель, медленно развернул бомбардировщик и так же медленно порулил к берегу. Притормозив и снова развернувшись, дал мотору максимальные обороты. Мотор заревел громко и пронзительно, точно ему сделали больно. Дымовой завесой за самолетом вздулось клубящееся, бегущее облако снежной пыли. Бомбардировщик, вздрогнув, тронулся с места, а затем, волоча снежный хвост, рванулся, с каждой секундой все больше и больше набирая скорость. 40… 50… Дрогнула стрелка указателя скорости, поползла по шкале. Уже с первых секунд разбега Вадов почувствовал, как трудно выдержать направление: работающий левый двигатель всей силой тяги разворачивал машину вправо. И Вадов, стиснув зубы, давил на левую педаль, удерживая рулями самолет на прямой. 60… 70… Выдержать направление! Выдержать! 80… 90… Мелькнули темные пятна выброшенного из самолета оборудования. Проскочили середину озера. Темная полоска леса, секунду назад казавшаяся далеко, растет на глазах, стремительно надвигается…100! …Пора!