Штурман воздушных трасс - [32]

Гавриил Михайлович не верил в гибель всех пяти экипажей. Ведь бывало, что садились на вынужденную и в поле, и на другие аэродромы. Потом приходили, приезжали, прилетали, звонили по телефону.

Но вот в небе снова послышался гул приближающегося самолета. Все напряженно оглянулись. Бомбардировщик шел поперек аэродрома с выпущенным шасси, постепенно снижаясь. По мере приближения стало видно, что левый винт стоит, а за правым мотором тянется длинный шлейф дыма. Самолет приближался, покачиваясь с крыла на крыло, и не трудно было определить, что он едва держится в воздухе на малой скорости.

На высоте метров пять летчик резко убрал газ, и казалось, что он старается скорее ткнуть машину на колеса. Похоже, его не пугала опасность сделать «козла».

Действительно самолет коснулся земли, отделился, еще раз коснулся, но уже грубее, отчего взмыл метра на два. Затем начал «сыпаться» с энергичным сваливанием на левое крыло. Казалось, еще мгновение, и он ударится законцовкой о землю и тогда... Но левая стойка шасси раньше коснулась земли, и машина, переваливаясь со стороны на сторону и сильно подбрасывая хвостовую часть, покатилась к опушке леса. Почти остановившись, самолет вдруг резко развернулся, подломил правую стойку шасси и лег на плоскость, окутанный облаком пыли.

Все, кто наблюдал посадку, ринулись к самолету. Прокофьев вскочил на подножку полуторки, дежурившей в качестве санитарной машины, и крикнул шоферу:

— Давай! Быстрее!

Издали он видел, как из люка выпрыгнул штурман и начал сбрасывать парашют. Левая рука была оголена и вся в крови. Летчик еще не вылезал. Прокофьев, предчувствуя недоброе, спрыгнул на ходу с машины, кинулся к самолету:

— Что с вами?

— Командира зацепило. Плохой он. А жив ли стрелок, не знаю, — с трудом произнес штурман, садясь на парашют.

Прокофьев прыгнул на плоскость. Он уже заметил громадную рваную пробоину на верхней части центроплана. Несколько отверстий зияло по всему левому борту фюзеляжа.

Летчик неподвижно сидел с запрокинутой головой и закрытыми глазами, привалившись к правому борту кабины. Руки и левый бок были сильно перепачканы кровью. Прокофьев попробовал открыть фонарь, но он не поддавался.

— Ломайте быстрее! — приказал он тем, кто стоял рядом на плоскости, а сам спрыгнул и пошел к фюзеляжу, из которого извлекли безжизненное тело стрелка.

— Как же это его? — спросил Прокофьев у фельдшера, осматривавшего тело погибшего.

— Пока не пойму, товарищ полковник. Признаков ранения нет.

Только сняв шлемофон, фельдшер заметил на затылке небольшое кровавое пятно. Летчика вытащили. Врач установил, что он жив, но из-за потери крови в очень тяжелом состоянии. Раненого осторожно положили на машину и повезли с аэродрома.

Штурмана перевязали, и. он в окружении летчиков уже рассказывал, как их подбили.

— От взрыва ударился головой о турель. В глазах пошли красные круги. Показалось, будто самолет летит боком. Оглянулся на командира. Вижу, он двумя руками держится за бок. Лицо перекосилось, глаза закрыты. Крикнул: «Коля, штурвал!» Он открыл глаза, схватился за штурвал, стал выводить самолет из левого крена и планирования. А сам, мне показалось, закричал от боли. Потом опять зажал бок. Самолет начал снова заваливаться. Он выровнял его и еле слышно произнес: «Прыгайте со стрелком». Стрелок молчал, я сказал: «Нет!» Больше он ничего не говорил. Берег силы, чтобы бороться с покалеченным самолетом. До аэродрома оставалось километров двадцать, когда остановился левый мотор. Командиру еще труднее стало управлять машиной. Я постоянно оглядывался на него, просил: «Коля, еще немного подержись». Он еле слышно прошептал: «Сколько осталось?» Я прикинул: «Километров пять». Еле заметно он моргнул веками в знак того, что понял. Через минуту я сказал: «Коля, аэродром». У него так расширились глаза, что я даже испугался. Потом он закусил губу, весь напрягся. На посадке я уже за ним не смотрел. А когда самолет перестал козлить, оглянулся: Николай бесчувственно мотался в кабине от тряски самолета...

Штурман умолк, и все вокруг молчали.

— Хоть бы жив остался, — произнес тихо механик самолета. И каждый в душе пожелал летчику то же самое...

Прошло полтора месяца тяжелейших боевых действий. Гавриил Михайлович каждый раз с нарастающей тревогой слушал доклады ведущих групп о выполнении задания, ожидая, что вот сейчас услышит фамилии невернувшихся летчиков. Он знал их всех: молодых, смелых, сильных ребят, и гибель каждого переживал как потерю близкого человека.

Группа таяла. Пополнения не было, и никто его не обещал. На двух аэродромах группы оставалось летного состава едва на одну эскадрилью. Иногда на Прокофьева находило отчаяние. Еще два-три дня боев, и от группы останутся только он и штаб.

Однако вскоре пришел приказ снова перебазироваться в Краснодар и заняться подготовкой штурманов. На этот раз учебной работе курсов никто не чинил препятствий. Собственно, и курсов как таковых не было. Осталась небольшая группа обстрелянных в боях инструкторов. А те несколько бомбардировщиков, которые вернулись из Крыма, смешно было называть самолетным парком. Истребителей не вернулось с фронта ни одного.