Штрихи к портрету - [4]

* * *

Юмор Михаила Леоновича. Его юмор был направлен преимущественно на обнажение нелепостей нашей жизни. Первые запомнившиеся мне его шутки относятся к начальной поре нашего общения, и я слышал их от него, а не прочитал в письмах.

Наш коллега новозеландский профессор-стиховед-русист Иэн Лилли женился и приехал с женой в Москву. Они совершали кругосветное свадебное путешествие. Я в это время был в Москве, мы созвонились с Михаилом Леоновичем и вместе пришли в гостиницу к коллеге. Не помню названия гостиницы и не записал, но москвичи легко скажут: я помню, что окна номера, в котором поселились новозеландские гости, выходили на Кремль. Жена Иэна Лилли Джоан мне сразу понравилась, но выяснилось, что русского языка она совершенно не знает. Нам с Михаилом Леоновичем пришлось пустить в ход все свое, прямо скажем, плохое знание английского. Когда мы с ним расстались с четой Лилли, он вздохнул и сказал:

— Да, Вадим Соломонович, мы с вами можем разговаривать по-английски только друг с другом.

Однажды Михаил Леонович приехал ко мне в Смоленск на научное совещание. Я стал расспрашивать его о московских новостях. Тогда евреев, под сильным нажимом американского Госдепартамента, иногда выпускали из страны, а остальных удерживал железный занавес. Михаил Леонович рассказал, что один наш общий знакомый уехал за границу. Я сказал:

— Разве он еврей? Я и не знал.

— А вы не заметили, Вадим Соломонович, — сказал в свою очередь Михаил Леонович, — что “еврей” давно стало понятием политическим, а не этнографическим?

А вот несколько шуток Михаила Леоновича из его писем.

К сожалению, письмо без даты, штемпель не читается: “Два года назад нью-йоркский завславистикой, у которого я ночевал, говорил по-русски так плохо, что я чувствовал право и удовольствие отвечать ему на эквивалентном английском”.

25.4.92: “Дорогой Вадим Соломонович, 55 сданных и неопубликованных статей и книг, — это, конечно, вызывает не столько сострадание, сколько преклонение. Что же касается списка ненаписанных работ, то здесь, наверное, мы могли бы посоревноваться. (Когда-то я сказал Аверинцеву, что лучшее мое произведение — это моя ненаписанная рецензия на мой ненаписанный сборник стихов; он сказал умоляюще: “Ее надо написать!” — но я почувствовал, что это нарушило бы чистоту жанра)”.

9.7.92: “Вы правы, думая, что я больше думаю, чем пишу, но очень ошибаетесь, думая, что пишу больше, чем печатаю”.

25.7.92: “Для чего существует нынешняя Академия наук, я не понимаю (и за два года член-корреспондентства стал понимать еще меньше), а мое избрание означает или то, что передо мной поднята новая планка, через которую уже нет сил перескочить, или то, что я уже сделал все, что мог, и, как отслуживший сановник, списываюсь в Государственный совет”.

20.4.94: “Я недавно на неделю попал в больницу, там получил дорогой для меня комплимент. Жена пришла узнавать, что нашли у академика Г., зав. отделением твердо говорит: “Нет у нас академиков!”. Посмотрели в бумагах, захлопотали, и тут он сказал: “А он не похож на академика! — и, посмотрев на нее, проницательно: — И вы не похожи на жену академика”. После этого перевели из общей палаты в отдельную и через три дня выпустили”.

* * *

Михаил Леонович о наших с ним отношениях. Первые письма, полученные мной, еще начинают и завершают официальные формулы обращения и прощанья: “Глубокоуважаемый Вадим Соломонович” и “Искренне Ваш М. Гаспаров”. Скоро обращения и особенно прощания стали на удивление теплыми. Одно время он кончал письма перед подписью словами: “С филологическим приветом”. После того как он познакомился с моей женой — романистом, кандидатом, потом доктором филологических наук, научные интересы которой в области стилистики пересекались с его научными интересами, Михаил Леонович с присущей ему изысканной вежливостью всегда передавал ей приветы.

В 1962 году я прочитал в “Вопросах языкознания” статью академика А. Н. Колмогорова и А. М. Кондратова “Ритмика поэм Маяковского”. Эта вообще первая публикация Колмогорова по теории стихотворной речи произвела на меня такое впечатление, что я решил работать в этой научной области. И в тот же вечер написал свою статью, в которой предложил некоторое уточнение одного из решений Колмогорова и Кондратова, и отправил ее в “Вопросы языкознания”. Работа была одобрена главным редактором журнала академиком Виноградовым и академиком Жирмунским, который вел в журнале линию теории стихотворной речи. Однако он предложил, оставив основное содержание, некоторые побочные темы убрать. Когда я этот совет выполнил, Жирмунского вторично беспокоить не стали, а показали новую версию статьи Михаилу Леоновичу, который уже тогда в узком кругу стиховедов пользовался неоспоримым авторитетом. Он мне написал, умолчав из скромности, что это он дал решающую одобрительную оценку моей работе: “В “ВЯ” мне показывали окончательный вариант Вашей статьи с очень умеренной ред<акторской> правкой, буду ждать его появления в печати” (9.12.65).

Вскоре он мне пишет: “Мне очень интересны все Ваши работы (а о 5-<стопном> хорее Блока в особенности, потому что Блоком мне приходится заниматься часто), и у меня для них всегда найдется и желание, и время. <…> А я Вам, когда Вы окажетесь в Москве хотя бы на несколько дней, с удовольствием покажу то, что у меня есть написанного и не напечатанного” (15.4.66).