Штормовой пеленг - [9]

— Если он у тебя есть, то ты должен понять, что я сутки отдежурила и страшно устала. — И, внимательно посмотрев на сына, с удивленной растерянностью повторила: — Метр восемьдесят. Боже мой! Вымахал. Выше отца. Только ветер у тебя гуляет на этой высоте. Опять в милицию попал, и опять за драку.

— Не было никакой драки ни тогда, ни сейчас, — буркнул Славка.

— Вот отец возьмется за тебя в море, — сказала она и подумала, что хорошо, если сын пойдет в первый рейс с отцом. Алексей последит за ним.

А Славка подумал о том, как все же не повезло ему!

Душа-Павлуша уперся — не сдвинешь. Добрый-добрый, а тут как камень. Все, что угодно, ожидал он, но что пошлют к отцу — не ожидал. И как вести себя с ним? Просто не замечать его? Он — капитан, где-то там, в рубке, а Славка — матрос, на палубе. И все. Не замечать. Но ведь там будет и ЭТА женщипа! Славку даже в пот кинуло, когда он вспомнил рыжую красивую женщипу. Что же делать?..

Давно были сварены пельмени, и дымящаяся тарелка с ними стояла на столе. Юрка, примостившись на коленях па стуле, уплетал за обо щеки.

В комнате на тахте, закрыв глаза, лежала бледная мать, а расстроенный Славка стоял пад ней. Оп только что принес мокрое холодное полотенце, и мать крепко-накрепко стянула им голову. Приступ начался внезапно, как всегда. Когда настигали эти мучительные головные боли, она сутками лежала не поднимаясь, и никакие лекарства не помогали. Она просто отлеживалась и потом вставала бледная, опухшая, обессиленная, ходила медленно, покачиваясь как пьяная.

— Ты не болей, — говорил Славка, сам понимая, что от его слов матери легче не станет, — а то Юрка совсем без надзора останется.

— Что поделаешь теперь, — болезненно морщась от каждого произнесенного слова, отозвалась мать. — Все вы у меня становитесь моряками, все уходите.

Славка еще больше насупился и брякнул то, что давно созрело в его душе:

— Сходила бы тогда в партком или на Совет капитанов. Ему бы вломили по первое число.

Мать открыла глаза и долгим изучающим взглядом посмотрела на сына.

— Партком, Совет капитанов, — горько усмехнулась она. — Это глупые женщины ходят по парткомам.

«Разве можно насильно заставить человека любить! Тут никакой партком не поможет, никакой Совет капитанов. Наивный сын не понимает этого».

Она знала, как пришел в партком Алексей и объявил, что уходит из семьи. «Наказывайте». Знала, как не поверили ему сначала, потом растерялись — ведь один из лучших капитанов, представлен к ордену! Секретарь парткома, земляк Алексея, пришел в крайнее возбуждение. «Ты чо, паря, белены объелся?» — «Наказывайте», — повторил Алексей. «Ты хоть объясни толком». Просили, ругали, грозили. Решили подождать, положиться на мудрость народной пословицы: «Перемелется — мука будет».

Только перемелется ли эта мука? Кто может ответить?

— И что ты его все время защищаешь? — зло спросил Славка. — Он поступил как... как подлец, а ты его защищаешь.

— Не смей так говорить, — твердо сказала мать и с трудом поднялась.

— Подлец! — закричал Славка. — И она тоже, эта!..

Мать ударила сына по щеке.

— Ты что! — Славка ошарашенно захлопал глазами.

— Не имеешь права так говорить о нем, — тихо сказала Надежда Васильевна. — И... о ней тоже.

— Пельмени остыли. Чего вы? — спросил Юрка, появляясь в дверях.

— И пельмени опять ему оставила! — закричал Славка. В холодильник засунула! Я видел!

— Замолчи! — приказала мать.

Славка оттолкпул братишку, выскочил из комнаты, хлопнул входной дверыо. Загремели шаги по лестнице.

Мать заплакала. Юрка, увидев слезы, тоже распустил губы, готовый зареветь, и прошептал:

— Пельмени совсем остыли.

— Ешь, ешь, я потом. У меня голова болит.

Она легла на тахту. Закрыла глаза. Мучительная тяжесть сдавила затылок. Она знала, что у сына отчуждение к отцу, и считала это своей виной. Надо было все же убедить его, что отец человек честный. Алексей в самом деле не кривил, не изворачивался, как это делают другие мужчины. Он всегда был правдив. Надежда Васильевна лишь сожалела, что Алексей не приходит к детям.

Надежда Васильевна вспомнила далекие годы своей послевоенной юности, когда встретила гвардии старшего лейтенанта Алешу Чигринова. Тогда, после победы, она осталась в этом городе. Да и некуда было возвращаться. Гомель был разрушен, дом ее сгорел, отец погиб в партизанах, мать замучили немцы. И одинокой штабной радистке, совсем тогда еще девчонке, было все равно где жить. А здесь, в порту, требовались радисты. Алеша лежал в госпитале под Кенигсбергом и по воскресеньям, когда стал «ходячим», приезжал на танцы. После демобилизации он тоже пошел работать в порт. Потом учился в мореходке, а она бегала к нему на свидания. Когда однажды на танцплощадке он спросил: «Пойдешь за меня?» — у нее брызнули слезы, и она долго не могла ответить. Алеша нахмурился, он терпеть не мог слез, и она, перепугавшись, что он передумает на ней жениться, поспешно спросила: «А когда?»

После войны было голодно, холодно, город был разрушен, ютились они в комнатушке в полуподвале. Но она была счастлива, не замечала, что плохо одета, плохо обута, что в комнатенке, где помещались лишь кровать да маленький колченогий столик, было угарно от железной печки и оконце над головой едва пропускало свет...