Штормовое предупреждение - [5]
Легкий бриз шевелит листья березки, они шепчут что- то задумчивое и грустное. В матросском парке играет духовой оркестр. Наверное, там танцуют. Что ж, жизнь есть жизнь, сегодня юноши и девушки имеют возможность танцевать. Но помнят ли они о том, что эта возможность завоевана дорогой, очень дорогой ценой? Наверное, помнят. Не имеют права не помнить.
Близко от меня проходят матрос с девушкой. Девушка, должно быть, проводит матроса до корабля. Он что-то тихо и ласково говорит ей, она смеется, в ее смехе слышится что-то бесконечно доверчивое и призывное.
Если бы Катя могла видеть все это! Она была бы счастлива, узнав, что на отвоеванной ею земле люди смеются и любят.
ПОЛНЫЙ ПОРЯДОК
Блиндаж командира батальона надвое разделен дощатой переборкой. Большая половина именуется каютой, и занимает ее сам комбат капитан 3 ранга Першин. Впрочем, комбатом его никто не называет, а все в батальоне по старой корабельной привычке именуют Першина старпомом. Он действительно два года был старшим помощником на эскадренном миноносце «Бойкий». В боях при переходе из Таллина в Ленинград эсминец был сильно поврежден и поставлен в док. Треть экипажа во главе с командиром осталась ремонтировать корабль, а из остальных был создан батальон морской пехоты. И хотя за четыре месяца боев на берегу в батальоне сменилась добрая половина людей, традиции «Бойкого» живут и соблюдаются свято. Роты носят нумерацию корабельных боевых частей, взводы составляются из корабельных групп, и уж, конечно, нет в батальоне ни артиллеристов, ни поваров, ни связных, а есть комендоры, коки, вестовые.
Меньшая половина блиндажа служит чем-то вроде передней. В ней размещаются радист и телефонист. Сейчас здесь и командир группы разведки старший сержант Лобов. Ему уже за пятьдесят, но на вид не дашь и сорока: на стройном жилистом теле прочно сидит большая голова с густой свалявшейся шапкой волос; сухощавое лицо, не порезанное ни одной морщиной, горит здоровым румянцем; узкие коричневые, с зеленцой глаза смотрят по-юношески бойко и весело; и только в темно-рыжих обкуренных усах предательски светятся седые нитки.
Лобов молча посасывает козью ножку. Он, как и все таежные охотники, немногословен, или как он объясняет, не любит «зазря сорить словами». Высшими достоинствами человека он почитает храбрость и хозяйственность. И сейчас, увидев, что у телефониста матроса Гришина порван рукав, строго замечает:
— Справу-то починил бы.
Гришин поднимает голову и вопросительно смотрит на Лобова. Наконец, догадавшись, о чем идет речь, виновато оправдывается:
— Четыре раза сегодня рвалась связь, вот и ползал. И потом не «справа», а форменка, Егор Иваныч.
— Можно и так назвать, — соглашается Лобов. — Хотя оно, если разобраться, так все обмундирование — форменное. Однако был приказ насчет того, чтобы переодеться. Больно уж заметная у вас форма и маркая. На море она, может, и ничего, а на суше в ней воевать несподручно.
Приказ о том, чтобы переодеться, действительно был. Еще неделю назад комбат собрал всех офицеров и произнес краткую, но выразительную речь:
— Я понимаю, что каждый из нас очень любит флотскую форму и дорожит ею. Но воевать в ней здесь — пижонство и глупость. Слишком она демаскирует, и у нас много ненужных потерь. Так что придется переодеться. Начнем с офицеров. Сегодня же снять кортики, обрезать ремни на кобурах, раздать серые солдатские шинели.
Кортики сияли, ремни обрезали, но шинели никто не надевал. Неведомо откуда достали ватники и стали носить их поверх кителей и форменок. Вот и Гришин не может расстаться со своей изодранной форменкой.
Лобов еще раз осуждающе осматривает Гришина и, вынув из бокового карманчика большие мозеровские часы-луковицу, ковыряет их крышку заскорузлым ногтем большого пальца, никак не попадая в щель крышки. Наконец открывает крышку, смотрит на часы и озабоченно говорит:
— Однако, скоро светать начнет. — Опустив часы в карман, просит Гришина: — Ну-ка, брякни на «передок», узнай, не слышно ли чего.
Гришин крутит ручку полевого телефона и строго спрашивает в трубку:
— Восьмой, как на горизонте?
Выслушав ответ, кладет трубку и тоже озабоченно сообщает Лобову:
— Полный штиль.
Лобов вздыхает, долго сидит молча, потом снова достает часы. Без четверти шесть, а Крылова все еще нет.
Старший матрос Крылов — любимец Егора Ивановича. Сегодня он вместе с матросом Киреевым ушел за «языком», должен был вернуться к пяти и все еще не появляется. Не стряслось ли чего?
С потолка начинает капать вода. Гришин подставляет пустую консервную банку, и капли звонко шлепаются в нее. Егор Иванович неодобрительно кивает головой: «Работнички! Нет, чтобы потолще засыпать землей. Дождь только вчера начался, а уже протекло. А ну как зарядит на целую неделю?»
«Цыц! Цыц!» — стучат в банке капли, и Егору Ивановичу кажется, что он сидит не в блиндаже, а в лесной сторожке. Глухо шумит тайга, по стеклу барабанит дождь, а в сторожке тепло и пахнет мышиным пометом. «Такая уж нация, эти мыши, — сквозь дрему думает Егор Иванович, — любят они лесные сторожки, хотя вроде бы и поживиться там нечем…»
Вдруг Лобов встряхивает головой и настороженно прислушивается. Вскоре и Гришин слышит чавканье чьих-то сапог. Дверь в блиндаж распахивается, и в ней появляется санитарка Лена. Быстрым взглядом она окидывает блиндаж и тревожно спрашивает у Егора Ивановича:
