Шторм на Крите - [42]

– Кать, Кать! Да он, похоже, английского не знает.

– Француз, что ли?

– Наверно.

– Простите мне мой французский, – сказал девица в черном, кланяясь и раскидывая руки в стороны, – но дамам хотелось бы пригубить чего-нибудь освежающего! А французского мы, извините, не знаем.

– Пардон, синьор! – подхватила пиратка.

– Подожди, подожди, синьор – это вроде не из той оперы.

– А как?

– Месье.

– Пардон, месье француз! Пардон!

Хватаясь друг за друга, чтобы не упасть, они стали кланяться Антону Ильичу, пытаясь изобразить глубокий реверанс, и, хохоча, пошли дальше.

– А он мне понравился, – услышал Антон Ильич за спиной. – Солидный такой.

– Только молчит все время.

– Умный, наверно.

– Наверно.

И снова послышался хохот.

До одиннадцати Антон Ильич просидел в баре. От нечего делать он смотрел футбол. Эвклид был весь вечер занят, он не стоял ни минуты без дела, и поговорить с ним не получалось. Они только переглядывались время от времени, грек вопросительно вскидывал брови, мол, что с тобой, почему ты сидишь там один, когда все вокруг веселятся? Антон Ильич махал рукой, мол, все нормально, потом поговорим. Несколько раз Эвклид выразительно вертел глазами, приглашая Антона Ильича пообщаться с девушками, что осаждали бар. И правда, можно было присоединиться к любой компании, но Антону Ильичу не хотелось. Всеобщее веселье его не захватывало, но все же здесь, среди людей он чувствовал себя спокойней, чем один в своей комнате. Жизнь продолжалась, народ куражился и забавлялся, и, глядя на них, Антон Ильич думал о том, что вскоре и он, возможно, станет таким же беззаботным, как они, и каким он сам был еще совсем недавно. Стоит только Юле прийти, взглянуть на него своими зелеными глазами, обнять его за шею, прижаться к его груди, и все волнения уйдут, как ни бывало. Комната, одинокая и невыносимая, озарится ее светом и превратится из обыкновенного гостиничного номерка с блеклой казенной мебелью и посеревшими от времени простынями в уютное и незабываемое место их свиданий, где все разом вдруг обретет смысл – и тихая лампа, ласкающая ее лицо скромным неярким блеском, и огоньки зажженных свечей, купленных к ее приходу, и ночной воздух, что проникает в комнату с балкона и к утру становится все прохладнее и свежее, все настойчивее пробирается под одеяло, заставляя ближе прижиматься друг к другу…

– Привет!

Перед ним стоял знакомый уже француз. В руке он держал стакан виски. Антон Ильич подумал, что он опять начнет говорить о вчерашнем происшествии в море, и приготовился быстро извиниться и уйти, однако француз спросил его по-английски:

– Ты почему сегодня не купался утром?

– Холодно, – коротко ответил Антон Ильич. Не объяснять же ему всего.

– Холодно? Но ты же русский!

– Ну и что?

– Вы же, русские, привыкли к холоду. У вас же такие морозы! У вас же зимой минус тридцать, да?

– Ну и что?

– Разве вам бывает холодно?

– Представь себе, бывает.

Позже мимо него снова прошли две девицы. Вспомнив, что он не понимает ни по-русски, ни по-английски, они снова стали кланяться ему и извиняться, снова расхохотались и, поддерживая друг друга, скрылись в толпе. Антон Ильич попрощался с Эвклидом и пошел к себе.

В номере он машинально навел порядок, поправил постель, сел в кресло и приготовился ждать. С балкона доносились отголоски музыки и веселья. Наконец он поговорит с Юлей, объяснит ей все, и с завтрашнего утра у них начнется новая жизнь – жизнь, в которой не будет Натальи. Он был даже рад, что сегодня за обедом все прояснилось, и Наталья сама выдала себя, показав свое настоящее отношение к нему. Теперь ему не придется ничего доказывать Юле, ведь она сама все видела. Хоть он и не любил ссор, эта прилюдная сцена, устроенная Натальей, была ему на руку. Теперь он имел все основания не посещать семейных завтраков и обедов, и вообще, избавить себя от общения с родственницами. Он думал об этом с облегчением – невозможно было бы ему скрытничать, испытывая неприязнь внутри себя и памятуя об услышанных словах, и при этом оказывать Наталье прежнюю любезность.

До чего же все-таки неприятной женщиной оказалась эта Наталья. Насквозь лживая, к тому же, грубая и совершенно не воспитанная, а этого Антон Ильич на дух не переносил. Он снова вспомнил коротышку и скандал, что устроила Наталья, снова подумал о том, верно ли поступил, и снова пришел к выводу, что не мог бы поступить иначе. Если бы Наталья не вела себя словно базарная баба, он бы, пожалуй, смог бы уговорить коротышку найти для них столик. Но для Натальи все мужчины были не более чем пустые, никчемные «павлины», а греков она вообще за людей не считала. Надо же, как не похожи друг на друга мать и дочь! Несмотря на внешнее сходство, которое бросилось ему в глаза при первом знакомстве с Натальей, мать и дочь были совсем разными. Насколько Юля была возвышенной, изысканной и утонченной, настолько Наталья оказалась взбалмошной и несдержанной. Юля, снаружи неподступная и даже суровая, изнутри была пылкой, нежной, остро чувствующей и моментально все подмечающей. А как она умела держать себя на людях, с каким достоинством себя несла! Сколько незыблемого спокойствия было в ее походке, в ее осанке, в ее неспешном внимательном взгляде! Все то, что он так полюбил в ней с их первой встречи, теперь, как в кривом зеркале, отражалось противоположностью в ее матери – и беспокойная суетливость движений, и торопливые навязчивые речи, и дребезжащий голос, и натянутый, притворный смех, за которым как за маской скрывала она свое нутро. Лживая, жестокосердная, бесчувственная женщина, с горечью подумал Антон Ильич и вздохнул. Но ничего. Вскоре все позабудется, и этот день, нескончаемый, тревожный, измучивший его, закончится навсегда.