Шпага для библиотекаря. Книга 1 - [81]

– Башкиры докладывали Ростовцеву: в самом конце боя с обратной стороны усадьбы вырвались несколько улан. Положили троих башкир в сшибке, ну и своих двоих потеряли.

– Так надо осмотреть тела! – предложил армянин. – Может, Гжегоша тоже убили? Вряд ли поляки стали бы забирать трупы…

– Правильно мыслишь, Рафик-джан. – я поставил на землю тарелку с недоеденным супом и встал. – Ты вот что: коня своего поседлай, и моего тоже, если не затруднит, конечно. А я пока поговорю с Ростовцевым, чтобы дал дюжину гусар в сопровождение. Да он и сам, наверное, захочет поехать с нами. Такой случай, нарочно не придумаешь! Если Гжегош остался жив – есть шанс догнать.

Рафик кивнул. Он знал, конечно, о моих подозрениях насчёт воза с книгами, утопленного поляком в озере.

Надо ещё Антипа попросить, пусть поищет проводника, и хорошо бы из местных, собакинских охотников – должны же они тут быть? Поляки-то здешних лесов не знают, а мужичкам каждая тропка знакома. Если получится – сегодня же и покончим с этим затянувшимся недоразумением.

XII

Булгарин раскис прежде, чем они успели отъехать от усадьбы хотя на три версты. Гжегошу даже сделалось неудобно за этого, хоть и не вполне польского но всё же офицера. Уланская форма, форма Великой Армии всё же обязывала, если не к сдержанности (это вообще не про его соотечественников), то хотя бы к умению владеть собой. Этот же, с позволения сказать, поручик, принялся ныть, причитать, чуть ли не слезу пустил, сокрушаясь, что теперь его отдадут под суд за потерю обоза, за гибель отряда, которым он командовал, за то, за сё… Гжегошу в какой-то момент даже захотелось крикнуть: «ну так возьми и застрелись, пся крев! Или дезертируй, если на что другое кишка тонка!»

Но – сдержался; несмотря на нынешнее бедственное положение, он всё ещё нуждался в Булгарине. Сейчас, пожалуй, даже сильнее, чем когда бы то ни было. Момент был удобный: страдающий по загубленной карьере поручик легко может клюнуть на обещание разом загладить все прегрешения. Правда, из легенды придётся исключить клад драгоценной посуды и честно рассказать, что именно покоиться на дне лесного озерка. Но это мысль Гжегоша не пугало: Булгарин сейчас в таком расстройстве чувств, что способен поверить любой небылице.

Сказано – сделано. Примерно через полчаса они остановились, чтобы дать отдых измученным лошадям. Гжегош, подобно своим спутникам, спешился, ослабил подпругу, привязал коня к дереву, чтобы тот мог вволю пощипать травки – и, сделав знак подхорунжему Конопацкому, чтобы тот поглядывал по сторонам, отвёл Булгарина для откровенного разговора.

Убедить поручика оказалось проще, чем он думал. Тот и отлично разглядел «бронетрактор», и испытал потрясение, едва не попав под струю импровизированного огнемёта. И когда Гжегош в качестве решающего аргумента предъявил ему свой карабин, продемонстрировав горсть патронов и механизм перезарядки, Булгарин даже не пытался возражать – крутил невиданное оружие в руках, клацал затвором и мямлил: «это что же, пан Пшемандовский, вы, значит, из грядущего к нам прибыли?..»

Последние же сомнения развеяла книга, предусмотрительно прихваченная Гжегошем из клубной библиотеки. Причём самое сильное действие оказало на Булгарина даже не заглавие «Тарле. Наполеон», и не указанный ниже год издания, 1957-й – а бросившиеся в глаза неправильности в орфографии текста. Фаддей Венедиктович недаром проявлял склонность к литературным занятиям, а в будущем вообще должен стать писателем, журналистом и книгоиздателем – поэтому, видимо, строки, отпечатанные на явно русском, но претерпевшем некоторые изменения, языке оказались для него особенно убедительны. А уж когда он увидел на одной из вкладок фрагмент старого текста со всеми положенными «ятями», «ерами» и «фитами» – то чуть ли не затрясся и поглядел на поляка до того потерянно и жалобно, что тому даже на мгновение стало его жаль.

Но сейчас было не до сантиментов. Гжегошу до зубного скрежета хотелось прямо сейчас, немедленно двинуться на поиски – но здраво рассудив, что в ночном лесу проще простого заплутать, а то и перекалечить ноги лошадям, согласился устроить привал на ночь. В яме под сосновым выворотнем разожгли костерок – Гжегош снова поверг Булгарина в ступор, пустив в ход бензиновую зажигалку. Набрали в бочажке пахнущей болотом и тиной воды, перекусили сухарями и копчёным мясом из сакв Конопацкого. Условились, кто в какую очередь заступает в караул – и улеглись спать на расстеленных по земле вальтрапах и положив под головы сёдла и пристроив рядом заряженные пистолеты.

Низко свисающая еловая ветка чувствительно царапнула мне щёку – ту самую, между прочим, щёку, которую давеча едва не проткнула щепка, отколотая от бруствера картечиной. Я выругался под нос, слез седла и повёл коня в поводу. Небо медленно серело, из-за верхушек елей накатывался рассвет, и все – я, Ростовцев, Рафик, и полторы дюжины гусар, сопровождающих нас в ночных метаниях по лесу – изрядно вымотались. Ноги, одеревеневшие после пяти с лишним часов в седле, гудели, и я ковылял следом за всадниками, костеря, на чём свет стоит Гжегоша, неведомых хроноэкспериментаторов, библиотеку, и даже самого изобретателя книгопечатания Иоганна Гутенберга – пока круп идущей впереди лошади не мелькнул последний раз между кустов и пропал из поля зрения. Я хотел было прибавить шагу, но чёртова скотина выбрала именно этот момент, чтобы испугаться очередного куста и с храпом шарахнулась в сторону. Пока я успокаивал животину, пока выводил её на тропу, гусары уже скрылись. Я поспешил следом, ведя лошадь за собой – и, наверное, тогда-то и свернул на развилке не в ту сторону.