Схождение во ад - [23]

Но, самоуверенно обольщаясь непогрешимостью собственных общих идей, давно и детально проработанных компетентными экономическими аналитиками финансово-промышленных монстров, Михаил принял к руководству слепую схему, где мысль рождает действие, а действие — последующие мысли, пусть никаким конкретным содержанием ни мысли, ни действия не отличаются.

Вспомнился Мише некий Курт Эрлингер, с кем полгода назад познакомился он в одной из пивных Кельна. Курт, житель Восточного Берлина, работник одного из НИИ, навещал в Западной Германии дальних родственников.

Видок у социалистического германца был жалкий: дешевый костюмчик, застиранная рубашечка, галстук, доставшийся, видимо, в наследство от дедушки; неоднократно бывавшие в ремонте ботинки…

Несомненным его достоинством в глазах Михаила являлось свободное владение русским языком — Курт в свое время окончил Московский университет.

Миша, с гордостью сознавая свое превосходство как джентльмена из капиталистической мировой системы, щедро поил стесненного в средствах Курта пивом и водкой, ностальгировал по Москве; в итоге они обменялись телефонами, и вот теперь Аверин решил напомнить об этой случайной пивной встрече и о себе лично звонком в Берлин.

Курт Мишиному звонку внезапно обрадовался. Сообщил, что произошли у него крупные перемены в жизни, причем, с таким вздохом сообщил, будто вся берлинская стена на него именно и обрушилась; сказал, что был бы не против увидеть Мишу у себя в качестве гостя, на что получил незамедлительное согласие Аверина, тут же отправившегося на вокзал.

Курт поселил Михаила у себя дома, в просторной четырехкомнатной квартире, где проживали также жена Эмма и двое малолетних детишек, слабо еще говоривших не только по немецки, но и вообще по-человечески, обходясь в основном нескончаемым ором, а в редкие спокойные минуты нечленораздельным попискиванием. Долговременное проживание в такой обстановке для Михаила, конечно же, исключалось.

Восточный Берлин произвел на Мишу впечатление ошеломляющее. Та же Москва. Была здесь просто-таки копия Ленинского проспекта с явно узнаваемым стилем «сталинского» градостроения; в квартире же Курта Миша узрел щемяще знакомую гэдээровскую мебелишку из древесно-стружечных плит и еще кучу утвари, аналогичной той, что повсеместно бытовала в России во времена развитого, ха-ха, социализма.

Идею об облагодетельствованиии восточных немцев западным дефицитом Курт воспринял с восторгом. Сам он находился в достаточно сложном материальном положении, ибо, как чистосердечно признался, работал совместно с супругой вовсе не в мифическом НИИ, а в «штази» — госбезопасности, ныне расформированной и преданной анафеме.

Нет, утверждал Курт, они не оперативные работники, не следователи, а рядовые бумагомаратели из экономического департамента, но каток прошелся по всем равномерно, и будущего теперь у них никакого: государственная служба отныне исключена, только неквалифицированный труд или же частный бизнес, а потому готовы они хоть куда, лишь бы где посытнее и потеплее…

Первый вечер торжественной встречи будущих партнеров ознаменовали три выпитых до дна бутылки водки «Горбачев».

— У тебя — язык, у меня — это… — Миша стучал себя по голове согнутым пальцем. — Не пропадем. Развернемся!

Жена Курта Эмма взирала на гостя хмуро. Миша не знал, говорил ли Курт правду относительно бумагомарателя-экономиста, но взгляд Эммы более напоминал именно что взор следователя, причем, из системы гестапо.

И затаенно-остро уяснил тогда Михаил то, что понимал ранее более разумом, нежели сердцем: чужак он здесь, да и вообще — русский, и хотя гость жданный, но не очень-то и желанный, и сидит за столом вовсе не из-за доброты хозяев и их симпатий к нему, а из-за безысходности и растерянности, царивших в этой некогда благополучной семье, чья сегодняшняя задача состояла в элементарном стремлении выжить.

Однако отринул от себя Михаил тягостные эмоции, вечер закончил на оптимистической ноте, и бесцеремонно остался ночевать в казенной квартире бывших немецких гэбэшников, решив, что хоть и тяжел хозяйки взгляд, а цена ему все равно меньше, чем номеру в отеле.

Утром же гулял он, опохмеляясь баночным пивом у Бранденбургских ворот, поглядывал на серенький Рейхстаг без купола, увезенного в качестве трофея американцами за океан и обдумывал дальнейший план действий.

Что делать? Вечный вопрос. Загрузить машину с дешевой видеоаппаратурой и двинуться на восточную периферию? Но как и кому продавать товар? Это же немцы, они не станут хватать дорогие вещи с раскладных лотков! А если поторговать всякой красочной мелочевкой?

— Ми-иша?!

В голосе звучали одновременно восторг и недоумение. Боже, что за знакомая рожа… А, Женя Лысый из Перова… Спекулянт иконами и прочими аксессуарами религиозного культа…

— Женек… ты-то здесь откуда?

И на границе капиталистического мира и бывшего соцлагеря расцеловались, искренне при том прослезившись, также двое бывших уже спекулянтов, границу эту в чем-то и олицетворявших.

Приятеля своего Миша просто не узнавал; куда-то исчезла и прежняя неопрятность его, и дурные полублатные манеры фарцовщика…