Шляпа Рембрандта - [3]

Рассказ «Шляпа Рембрандта» открывал одноименный сборник (1973), и этим указывалось, что для автора он обладает программным значением. Это тоже трагифарс, как большинство новелл Маламуда. Но за ординарностью фабулы, которая была бы уместна и в анекдоте, нельзя не ощутить философского смысла рассказанной нам истории скульптора, обтесывавшего плавники да лепившего уродливые цветы на длинных стеблях, хотя наверняка таилось в этом Рубине — и не смогло реализоваться — какое-то дарование. И кто знает, так ли уж комически нелепо выглядела бы на нем шляпа, вызывающая ассоциации с полотном великого нидерландца, если бы все сложилось у него иначе, если бы заложенное природой приобрело зримую форму, если бы напоминанием о неудаче не травмировали неуклюжие шуточки Аркина, заставляя осознать, что художник не состоялся.

Неудача — понятие едва ли не ключевое для Маламуда, она гонится за его героями неотступно, перечеркивая их расчеты и замыслы, заставляя в который раз удостовериться, как беспощадна жизнь. А они, как будто ко всему на свете притерпевшиеся, все равно не могут ощутить никакой логики в этих напастях, переживая их с такой мукой и болью, словно лишь нелепостью, которую еще возможно поправить, объясняются валящиеся на них несчастья: нищета, и болезни, и пошедшие прахом коммерческие затеи, отчуждение детей и ужас беспомощной старости. У героя Маламуда неистребима вера в некий разумный, справедливый, благоустроенный и уютный мир, и при всей своей кажущейся абсурдности эта вера, для которой окружающая реальность не предоставляет ни малейших стимулов, одна помогает им выносить испытания и переступать через потери, чтобы жить дальше — вопреки всему. Она же, впрямую соприкасаясь с истинным порядком вещей, создает те гротескные ситуации, которыми изобилует проза Маламуда — и романы, и особенно рассказы.

Его фантазия на самом деле была смелой и щедрой, но никогда — самодельной. Маламуд мог бы сказать о себе словами Марка Шагала, с которым у него столько творческих перекличек: «Не зовите меня фантазером! Наоборот, я реалист. Я люблю землю».

Маламуд тоже любил землю, которая его взрастила, — Бронкс и Куинс, освоенные иммигрантами бывшие нью-йоркские пригороды, эту немыслимую смесь народов, традиций, обычаев, психологий, национальных пристрастий и установлений, грустных и смешных перипетий повседневности, запечатленной у него как бесконечно многоликий мир. Гротеск был органичен такому материалу. Маламуд им пользовался экономно и добивался эффекта иной раз безукоризненного — в этом можно убедиться, прочитав хотя бы такую новеллу, как «Ангел Левин».

Когда же затронутая им коллизия подводила к важнейшим категориям бытия, гротеск под пером Маламуда оказывался по-своему незаменимым средством, чтобы выразить центральную для всего творчества этого писателя мысль о свободе как вечном, хотя практически почти неосуществимом человеческом устремлении. Теснимый и угнетаемый, принужденный вести существование, которое никто не назовет достойным, нередко оказывающийся просто игрушкой неподвластных ему сил, человек, как его понимал Маламуд, по самой своей природе не может до конца смириться с положением парии, или обитателя гетто, или говорящей лошади, если воспользоваться метафорой одного из самых известных маламудовских рассказов. Бросаемый им вызов судьбе и трагичен, и безнадежен. Но это все-таки вызов.

Потребность свободы, пусть ущемленной, пусть едва ли не призрачной, Маламуд считал чувством даже более сильным, чем преследующее его «бедных людей» ощущение несостоявшейся жизни. И наверное, эта вот сокровенная идея, которая так или иначе о себе напомнит в любой его книге, прежде всего сделала Маламуда одним из тех певцов «неповиновения», перед которыми еще несколько лет назад наглухо закрывались двери наших издательств.

Но времена эти минули, и Маламуд возвращается к нам — или для нас начинается с этой книги, вобравшей в себя все главные мотивы его творчества.

А. Зверев

Вот он ключ! (Перевод Л. Беспаловой)

Погожим деньком на исходе римской осени Карл Шнейдер, итальянист, выпускник Колумбийского университета, вышел из конторы агента по торговле недвижимостью после удручающего утра, — убитого на поиски квартиры, и двинулся по виа Венето. Рим, этот город, вечно поражающий воображение, поразил его до крайности неприятно. В первый раз после своей женитьбы он тяготился одиночеством, вожделел проходящих мимо прелестных итальянок, особенно тех, у кого, судя по виду, водились деньги. Надо быть последним дураком, думал он, чтобы приехать сюда не при деньгах.

Прошлой весной ему отказали в фулбрайтовской стипендии[1], и он места себе не находил, пока не решил несмотря ни на что поехать в Рим и написать диссертацию о Risorgimento[2] по первоисточникам, ну и заодно вдоволь налюбоваться Италией. С этим планом у него долгие годы связывались самые счастливые ожидания. Норма считала, что сорваться с места с двумя детьми, притом что старшему нет и шести, и у них отложено всего-навсего три тысячи шестьсот долларов, в основном заработанных ею, — чистое безумие, но Карл доказывал, что порой необходимо резко изменить жизнь, иначе тебе крышка. Ему двадцать восемь — годы немалые, ей — тридцать, когда же и ехать, если не сейчас? Он не сомневался, что при его знании языка они недурно устроятся, и вдобавок очень быстро. Норма не разделяла его уверенности. Их споры так ничем бы и не кончились, но тут Нормина вдовая мать предложила оплатить им проезд; и только тогда Норма, хоть и не без опаски, дала согласие.