Шлимазл - [2]

И звучал в ушах при виде синагоги мамин голос. Про войну мама рассказывала: три дня чудом избежавшие ареста две взрослые женщины и тринадцатилетняя девочка прятались в лесу недалеко от Витебска. Чудо явилось рано утром в образе старого почтальона Петруся Кацубы.

Поздоровался. Оглушил новостью с порога: «Облавы в городе. Евреев забирают и увозят. Не щадят ни стариков, ни детей».

Петрусь пришел не один — привел с собой сноху. Белорусок тоже забирали, если их мужья занимали командующее положение в армии. Как немцы узнавали, кто есть кто — догадаться нетрудно. Осведомители давали информацию добровольно, исправно и на удивление ретиво.

Вот войдут, бывало, вечером немцы в село, а уже утром точно знают, где еврей проживает, а где жена командира прячется.

— Соня, а где твой? — оценивающе оглядел большой живот хуторянки Петрусь.

— Уехал вчера в город с её родителями, — кивнула на племянницу, — и почему-то не вернулся.

Теперь она знала почему. Арестованы сестра с мужем. И её Натан арестован. Сомлела от ужаса. И заплясали лихорадочно ярёмные вены на белой шее.

— Какая ты большая стала, Ханочка, — улыбнулся старик племяннице, — чужие детки быстро растут. Давно ли твоей матке целый ворох телеграмм принес, когда ты родилась, и вот ты уже невеста. Эх! Твою мать! — закручинился старик. — Тебе ли, такой красавице, без батьки по лесам бегать? Торопитесь, девки, а то воны придуть, а вы сховаться не успеете.

Петрусь торопил не зря. Не успели еду в корзину уложить, как послышался шум мотора.

Уходили огородами и уже из лесу видели, как выпрыгивали полицаи из машины, как рыскали по двору, по сараям. Слышали веселый мат, выстрелы: наверное, корову застрелили, а кого там еще стрелять?

Петрусь вывел женщин через болото на чистое место, сам направился домой, а беглецы пошли, куда глаза глядят. К вечеру третьего дня повезло — наткнулись на своих. Два солдатика, небритые, оборванные, но с оружием возникли из тумана.

— Пожрать дайте.

Как не дать? А сноха Петруся ещё и бутылочку им предложила. Зря старый Петрусь положил снохе в узел самогон «для сугреву». Ох! Зря! Пока трезвые были солдатики, все было хорошо, а как выпили — стал тот, что постарше нехорошо глазами поблескивать.

— Хороший немцы своим подстилкам харч выдают.

— Да, что вы такое говорите? Она жена командира, а я — еврейка. Нам ли с немцами хороводиться?

— Сколько тебе лет? — старший подошёл к Хане.

— Ребёнок она ещё, — похолодела от ужаса Соня, — тринадцать лет.

— А на вид все семнадцать дашь, — оскалился с грозной веселостью. Намотал густую косу Ханы на кулак. — Счас мы твой возраст по вместимости определим и метрику тебе жидовскую выпишем. Ха-ха!

Упала тетка на колени, обезумев от страха.

— Меня возьмите, пощадите девочку.

— Да ты ж брюхатая!

— Ну и что, ну и что? — кричала тетка.

Солдат передернул затвор.

— Не кричи так, Соня, — заворожено не сводила глаз с блестящего ствола сноха Петруся. — Если они нас застрелят, что потом с Ханой будет?

Старший завел Хану в кусты. Один раз вскрикнула девочка и замолчала. Потом старший держал женщин на мушке, пока второй уходил в кустарник. Вернулся. Отошли. Посовещались коротко. Убивать не решились и не из гуманных соображений, скорее всего, а из-за страха быть услышанными. Выстрел в торфянике далеко разносится. Забрали у женщин всю еду, теплые кофты с носками снять не забыли, и ушли в туман.

Хана не плакала. Сидела, пытаясь прикрыть грудь разорванными краями кофточки, и безостановочно стряхивала с бедер, что-то, никому кроме неё не видимое, как будто по ней ползали черви.

— Встань, детка, на корточки, счас же! Потужься! — приказала сноха. — Господи! Даже воду скоты забрали, помыть девочку нечем. Вот у каких молодцев мой дурак командиром был, а я теперь из-за него по лесу бегать должна.

Еще день прятались в лесу, а когда вошли в село, чтобы колечко на еду выменять, сразу же наткнулись на полицаев. Запихнули беглецов в старую школу, а там уж человек двадцать томились. Кто без документов, кто по подозрению на еврейское происхождение, кто по обвинению в воровстве (у немцев с этим строго было), солдатиков тоже было несколько человек, только не те попались, а другие. Осень поздняя была, ночи холодные становились. Разломали мужики парту, растопили буржуйку, а тут и развлечение нашлось. Раввин древний, как иероглиф, в толпе затесался. Он всегда был старый. Сонин отец помнил его на своей бар-мицве[2]. И уже тогда он был немощен и стар. Когда отец с Соней встречали его в городе, он всегда удивлялся, что старец еще жив.

— Смотри, доченька, — говорил отец, — ему сто лет, если не больше, а знаешь, почему его Господь к себе не забирает? Потому, что он — праведник, а они на земле больше других нужны. Святых-то у нас не густо, все больше грешники.

А святой этот производил впечатление человека, пережившего свой разум. Он бродил голодный по лесу один, не удивился и не испугался, когда его арестовали, и сейчас пошел послушно за двумя здоровыми, молодыми мужиками, доверчиво поглядывая снизу вверх на своих конвоиров. И когда эти бугаи спустили с него штаны, он, казалось, не понял ничего и не пытался одеться, а просто стоял, стыдливо прикрыв срам. А затейники схватили за руки, за ноги высохшего от старости раввина и с хохотом посадили несчастного на раскаленную плиту. Сначала раздался тонкий, прерывистый крик, как будто сойка голос в кустах подала, а потом запахло паленым мясом.