Шквал - [18]

Доктор прикинул в уме: разумно ли будет тратить усилие на возражение? Решил, что бесполезно, и коротко сказал:

— Никому!

— А зачем наказ написали? — проворно, точно поймал его на месте преступления, воскликнул генерал.

— То есть кто? Я, что ли?

— А кто же писал?

— Откуда же я знаю? Яков Иванович, вы, ей-богу, удивляете…

— Ну-ну-ну… — примирительно сказал генерал. Потом, прищурив один глаз и как-то боком подвинувшись к доктору, секретным тоном спросил: — А кто этого самого— депутата… провожать ездил? А? Все, голубчик, знаю! И Евлан туда же… (тут ласково-фамильярное выражение на лице генерала сменилось укоряющим). Он бы лучше себе рясу приличную справил, а то с заговорами ходит в одном кафтанишке… срам смотреть!..

Доктор рассмеялся и, пытаясь перевести генерала на другой разговор, беззаботно-веселым тоном спросил:

— Яков Иванович, ну, как заграница? Какое впечатление произвела?

— Да что заграница! Не до нее, — досадливо сказал генерал, взмахнув потухшей папироской. Посмотрел с обрыва на баб, полоскавших внизу, на берегу, белье, покачал неодобрительно головой и крякнул так, как будто заметил непорядок.

— Конечно, интересна, — неохотно заговорил он, — Германия понравилась. Очень понравилась. И выправка, и порядок… все! Франция — хуже. Хоть и союзники, но в Париже, например, в ресторанах даже за тарелки берут. Пообедал, говорю человеку (гарсон — по-ихнему): счет! Приносят. Смотрю: за то-то столько-то, за другое столько-то… Затем читаю: конверт… Что за черт? Конвертов я не спрашивал. «Этого я не ел, — показываю пальцем гарсону, — же нэ манже па…» Смеется. «Этого не едят, — говорит, — куверт»… На тарелки показывает. Ах ты, черт, — думаю. Чуть не обругал, но постеснялся: республика все-таки… Черт с вами, — думаю, — пейте мою кровь…

Генерал вдруг сделал очень сладкое лицо, склонил голову набок и, прищурив левый глаз, неожиданно спросил самым дружественным тоном:

— А скажите по правде, Андрей Петрович, вы составляли наказ?

— Нет.

— Вы-ы! Ей-богу, вы! По глазам вижу!

— Ну, как хотите. Говорю: не я.

— Слог ваш. И мысли ваши. Ведь я знаю. Ей-богу, вы! Не миновать вам, голубчик, узилища…

Доктор улыбнулся с видом чрезвычайно довольным, будто выслушал очень приятный комплимент, выпустил несколько клубов дыма и с нарочитым спокойствием уверенного в своих силах победителя возразил:

— Так что же. Даже с удовольствием. Сейчас телеграмму в Думу, запрос… через неделю выпустите! Вам же будет конфузно…

— Ну, ну… Я что же, — примирительно сказал генерал, — я, вы знаете, не против, только… Эх, господа! повторяю: не с того конца беретесь. Вот если бы травосеяние или искусственное орошение, — ну, я обеими руками подписался бы. А устои колебать рано, господа! Рано! Нельзя этого, господа! И на меня уж не ропщите, если в случае чего… я предупреждал, говорил… Теперь умываю руки!

Лапин отнесся к словам генерала и к его пугающе-загадочному тону с самонадеянным, веселым пренебрежением. В душе даже немного сожалел, что эти благожелательные опасения едва ли сбудутся, а было бы очень любопытно по нынешнему времени слегка пострадать… Но, против его ожидания, генерал оказался прав в своих предположениях. В тот же именно день, когда Лапин имел беседу с генералом, по телеграфу были вызваны офицеры, возившие в Думу наказ, а еще через два дня пришло сообщение, что они арестованы и уже сидят на гауптвахте. 5 июля генерал получил распоряжение арестовать земского врача Лапина и священника Диалектова.

Немножко неловко было арестовывать Лапина, — о. Евлампия генерал с удовольствием готов был ввергнуть в узилище. Но доктор был близко знакомый, почти свой человек. И дело слагалось как будто так, что арест мог показаться результатом расследования есаула Водопьянова. А этого не было.

Генерал послал за доктором, и когда Лапин пришел, он, краснея, пыхтя и пыжась, старался напускною бранью затушевать неловкость и прикрыть свое сочувствие, допустимое в данном случае менее всего.

— Да! вот дождались… да! — повторил он. — Конституция, свобода… вот вам и конституция, — не угодно ли под замок на основании параграфа шестого? Я говорил: ешь пирог с грибами, держи язык за зубами! Нет: лезут туда же, куда и другие… наказы, торжественные встречи, проводы… На какого черта вам нужны были эти проводы, напутствия? И не в наказах дело, милый человек, а в образовании! — воскликнул он вдруг с особенным негодованием. — В образовании, да-с!

«Эка Америку какую открыл», — подумал доктор с улыбкой и сказал:

— Я возражать в этом случае не стану.

— Воз-ра-жать! — передразнил генерал, останавливаясь перед ним красный, потный и взволнованный. — Хороши, нечего сказать… Карташов, Алехин, офицеры, герои минувшей войны, везут наказ в Думу… Я понимаю еще студентов: народ не семейный, проворный, как щенки, зуд у них язычный — нестерпим, ну — отчего красноречия не поупражнять? Вещь соблазнительная… Но вы, Андрей Петрович, вы… Или этот волосатый статуй (прости, Господи, мою душу грешную) — Евлан… вы — не дети!.. Вы все: народ, народ… Какой же это народ? Дикарь, эскимос? Есть табун, стадо, а народа нет. Сегодня этот табун ваш наказ подмахнет, а завтра подпишет мне любой приговор… да-с! И я докажу вам это публично и торжественно, хотя не сомневаюсь, что вы и без меня в этом убеждены!..