Шкура - [79]

В плен к неаполитанцам попало несколько сот немцев. Геройский, отчаявшийся от неудач неаполитанский народ не знал, что с ними делать. Отпустить на свободу? Оказавшись на свободе, пленные учинят расправу над теми, кто захватил их в плен. Покончить с ними? Неаполитанцы – христиане, не убийцы. Тогда они связали пленным руки и ноги, заткнули им кляпом рты и спрятали их в своих лачугах, ожидая прихода союзников. Но пленных нужно было кормить, а неаполитанцы сами умирали от голода. Заботу о пленниках поручили женщинам, и те, потушив в груди ярость мести, сменив ненависть на христианское сострадание, вырывали жалкие крохи изо рта собственных детей, кормили пленников фасолевым или бобовым супом, салатом из помидоров, делились с ними последним куском хлеба. И не только кормили, но мыли и обихаживали их, как спеленатых детей. Два раза в день перед тем, как вытащить кляп, они дубасили пленных из страха, как бы те, освободившись от кляпа, не позвали на помощь проходящих по улице немцев. Несмотря на побои и скудное питание, пленные, которым не оставалось ничего иного, как есть и спать, жирели, словно каплуны в курятнике.

Наконец в первых числах октября, после месяца тревожного ожидания, американцы вошли в город. А на следующий день на стенах Неаполя появились большие объявления, в которых американский комендант призывал неаполитанцев в двадцать четыре часа сдать немецких пленных союзным властям, обещая премию в пятьсот лир за каждого. Но делегация горожан явилась к коменданту и стала убеждать, что из-за вздорожания фасоли, бобов, помидоров, масла и хлеба цена в пятьсот лир была слишком мала. «Постарайтесь понять нас, ваше превосходительство! Мы не можем отдать вам пленных меньше чем за тысячу пятьсот лир. Мы не хотим заработать на этом, нам бы хоть возместить убытки!» Американский комендант был несгибаем: «Я сказал – пятьсот лир, и ни сольдо больше!» «Ладно, ваше превосходительство, мы их подержим», – сказали горожане и ушли.

Несколько дней спустя комендант приказал расклеить на стенах другие объявления, где обещал по тысяче лир за каждого пленного.

Делегация горожан пришла опять и заявила, что в прошедшие несколько дней пленные ели с аппетитом, а цены на продукты продолжали расти, поэтому тысячи лир за голову мало. «Поймите нас, ваше превосходительство! С каждым днем цена пленного растет. Сегодня мы не можем вам их уступить меньше чем за две тысячи лир. Наживаться мы не хотим, мы только хотим вернуть свое. По две тысячи лир за пленного – это все равно что даром!» Комендант взбеленился: «Я сказал – тысяча лир, ни сольдо больше! Если через двадцать четыре часа не выдадите пленных, я вас всех посажу в тюрьму!» «Посадите нас, ваше превосходительство, расстреляйте нас, если вам нравится, но цена есть цена, мы не можем продать вам пленных меньше чем за две тысячи лир за голову. Если не хотите, мы их отправим на мыло!» «What?» – вскричал комендант. «Мы сделаем из них мыло», – сказали горожане сладким голосом и ушли.

– И они правда сварили из пленных мыло? – спросил побледневший Джек.

– Комендант подумал: «Когда в Америке узнают, что в Неаполе по моей вине сварили мыло из немецких пленных, мне не отделаться потерей места». И заплатил по две тысячи за пленного.

– Wonderful! – вскричал Джек. – Ah! Ah! Wonderful!

Джек так заразительно смеялся, что, глядя на него, все рассмеялись тоже.

– Он плачет! – воскликнула Консуэло.

Джек не плакал. Слезы текли по лицу, но он не плакал. Такова была его детская, открытая манера смеяться.

– Чудесная история, – сказал Джек, вытирая слезы. – Как вы думаете, если бы комендант отказался платить две тысячи лир за каждого пленного, неаполитанцы действительно пустили бы их на мыло?

– В Неаполе не хватает мыла, – сказал князь Кандиа, – но неаполитанцы – добрый народ.

– Неаполитанцы – добрый народ, но ради мыла они готовы на все, – сказала Консуэло, проводя пальцем по краю бокала из богемского стекла. Консуэло Караччоло – испанка сладостной красоты с кожей медового цвета, характерной для блондинок, с ироничной холодной улыбкой на нежном лице, присущей горделивой грации испанских блондинок. Долгий, чистый, вибрирующий звук из-под пальца Консуэло разносился по залу, становился сильнее, принимая металлический оттенок, – казалось, он заполняет небо, вибрирует в зеленом свете луны, постепенно переходя в звук, похожий на приближающийся рокот винтов самолета.

– Послушайте, – сказала вдруг Мария Тереза.

– Что это? – спросил Марчелло Орилия, приложив ладонь к уху. Долгое время Марчелло был инструктором по охоте, он и сейчас в своем прекрасном доме у моря на виа Кьятамоне надевает выцветший pink coat, красный охотничий камзол, вместо халата. Горький конец его чистокровных лошадей, реквизированных армией в начале войны и погибших в России от холода и плохой кормежки, тоска по охоте на лис в Астроне, медленное, гордое угасание Елены Орлеанской, герцогини д’Аоста, которой он верен вот уже сорок лет и которая увядает в своем дворце в Каподимонте, похожая на одинокую сову, – все это состарило и изнурило его.

– Летит ангел, – сказала Консуэло, показывая пальцем на небо.