Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - [53]

Писатель Грин родился в многодетной семье ссыльного польского шляхтича Гриневского, служившего бухгалтером в земской больнице и пившего как сапожник. Учась в пятом классе вятского городского училища, где товарищи дразнили его «Грин – блин!», Саша Гриневский написал любопытное сочинение «О вреде Майн-Рида» – своего рода проклятие судьбе. Рожденный в сухопутной глуши мальчик страстно мечтал бороздить моря, а грубая реальность требовала «быть как все, выйти в люди, в тихой драке добывая хлеб свой и кров» (по замечанию одного из биографов Грина). Ни этот мир, ни собственные родители в нем не нуждались. Мальчишку попрекали куском хлеба, и с одиннадцати лет он подрабатывал переписчиком, переплетчиком, чертежником. Однако к шестнадцати годам терпение его лопнуло. Устав от брани и унижений, с полученными от отца двадцатью пятью рублями в кармане, он сел на пароход до Казани, затем в поезд до Одессы – и вот оно, море! Но и в портовом городе он оказался никому не нужен. От погружения на самое «дно» его спас алчный капитан грязного каботажного суденышка, отобравший у Сашки паспорт и выдавший «целковый» задатка – ого, целый рубль! Впрочем, судьба уже подхватила и понесла будущего писателя – от матросни к босякам на бакинских нефтепромыслах («Челкаш» – ау, Горький!), к золотоискателям на уральских приисках и далее – в лесорубы, банщики, театральные статисты. К двадцати двум годам устав от мытарств, Грин записался по совету отца в армию вольноопределяющимся (призыву он не подлежал из-за дворянского происхождения). Тут-то его и подстерег эсеровский агитатор. На десять лет – то вольно, то невольно, – Саша Гриневский перешел на нелегальное положение. Задания, явки, командировки, аресты, тюрьмы, амнистии, ссылки, побеги. Из него готовили «бомбиста» в Твери в 1903 году (когда русские террористы горячо спорили – имеет ли моральное право революционер выходить с теракта живым?) – он не захотел, не смог, и его оставили связным. Первые рассказы Грина об этом, и псевдоним его оттуда (редактор оставил от фамилии только первый слог, чтобы охранка не взяла след).

Необычность судьбы и творческой эволюции Грина состоит в том, что, начав с более-менее реалистических рассказов, писатель отказался затем от реализма и с головой ушел в вымышленный мир – создал «Гренландию». Для романтиков эта страна чересчур брутальна, но тем и привлекательна, поэтому ее так полюбили подростки и юноши. А мечтательные девушки полюбили за то, что в далекой Гренландии их неминуемо ждет встреча с героем, какого не встретишь в жизни, – интеллигентным рыцарем без страха и упрека, похожим на «киношного» Олега Даля. Но больше всех эту страну полюбили советские барды.

Один из героев Грина клянется именами «Гриммов, Эзопа и Андерсена» (в «Алых парусах»). Андерсен с Грином были на одно лицо для едкого Ивана Бунина (по свидетельству В. Катаева): «Сейчас пошла мода на Андерсена… упомяните бедного оловянного солдатика, обуглившуюся бумажную розу или что-нибудь подобное, если удастся, присоедините к этому какого-нибудь гриновского капитана с трубкой и пинтой персиковой настойки – и успех у интеллигентных провинциальных дам среднего возраста обеспечен». А вот поэт Борис Пастернак, напротив, пропел дифирамб героям Грина в своем портрете Маяковского: «Передо мной сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаками боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором. Сразу угадывалось, что если он и красив, и остроумен, и талантлив, и, может быть, архиталантлив, – это не главное в нем, а главное – железная внутренняя выдержка, какие-то заветы или устои благородства, чувство долга, по которому он не позволяет себе быть другим, менее красивым, менее остроумным, менее талантливым».

После революций 1917 года жизнь Грина не стала легче. Горький буквально спас его от неминуемой гибели на петроградской улице после фронта и сыпного тифа. Добился для него академического пайка и поселил в знаменитом Доме искусств, бывшем особняке Елисеева на Мойке (Грин всегда плакал, вспоминая об этом). Однако большевики не признали в гриновских «Алых парусах» цвет своего флага – классовое чутье их не подвело. Любопытно, что толчком к написанию этой сказочной «феерии» послужил Грину выставленный в витрине на Невском игрушечный бот с парусами такого цвета, который смастерил, видать, с голодухи какой-нибудь старый морской волк, тоскуя по безвозвратным временам своей молодости…

Последнее десятилетие своей жизни Грин был беден как церковная мышь, но счастлив с молодой женой – особенно в благословенном Крыму. Чудная Феодосия была его «Лиссом» (так он указывал обратный адрес в письмах), а в Старом Крыму на неструганной двери дровяного сарая, где они с женой прятались от зноя, было выведено «Чайная Дэзи». Переименовывая действительность, он пытался ее переиначить – хотя бы в воображении. У него бывали тяжелые запои, тут ничего не попишешь – плохая наследственность, тяжкая жизнь. Только в Гренландии он чувствовал себя собой настоящим. Вспоминая прожитую жизнь, признавался: «Слова „Ориноко“, „Миссисипи“, „Суматра“ звучали для меня как музыка…»