Школьники - [3]

Иванов рассказывал мне об этом и прибавил:

— Я твердо решил узнать о родителях Бранда. Неужели его учат в семье не любить евреев. У нас в отряде это строго запрещается. Ты ведь знаешь, что при царском правительстве преследовались слабые нации, армяне, евреи и другие. А советское правительство строго это запрещает. Ну, да находятся такие, как Бранд.

Иванов еще долго говорил про Бранда, потом мы разошлись с тем, что он узнает о его родителях" и тогда в отряде придумают, что с ним делать.

Я хотел кстати спросить у Иванова, что такое "слабые нации", так как мне о них не приходилось слышать, но постеснялся, что он надо мной посмеется. Мы оба пионеры и оба хорошие ученики, и вот он знает, а я нет…

Вечером я спросил у папы, и папа мне объяснил, что слабыми эти нации назывались потому, что их было меньше, чем тех, кто их преследовал, и они не могли на преследования отвечать. Они жили в русском государстве, и русское царское правительство научало и рабочих и крестьян относиться к ним плохо и всячески их обижать. И чиновники царские их обижали. Их лишали всех тех прав, которыми пользовались другие люди нашей страны.

— А советское правительство, — сказал папа, — уравняло в правах все нации.

Я рассказал ему историю с Рейзиным и Брандом.

— Этот Бранд — несознательный мальчик, — сказал папа, — и пионер-отряд должен оказать на него влияние. Слово "жид" — обидное, и его надо забыть.

С папой я охотно обо всем этом поговорил… У него не стыдно было и спросить, чего не знаешь. И потом папа все знает. Он рабочий-металлист и секретарь заводской ячейки. И все умеет объяснить.

Но интересно, что задумал сделать Бранд с Рейзиным.

6 октября.

Сегодня у меня вышла маленькая неприятность с мамой и теперь у меня в голове прямо каша. Тут все школьные дела (а у нас их куча), а тут разберись в этой домашней истории. Я решил было оставить ее как есть, но мне жалко маму.

Дело было вот как: Я ушел утром без калош, а потом пошел сильный дождь. У меня на башмаках дыры, и я подумывал — как же это я пойду домой. Вдруг, смотрю — пред четвертым уроком приходит мама и приносит мне калоши.

Она была вся мокрая и такая смешная. Платье облепило ее (а она очень худая), и получилась будто палка, на которую навернуто что-то мокрое. В самом деле было смешно, и кто-то из ребят стал хохотать и что-то о ней говорить. А в это время она подходит ко мне и говорит:

— Вот, Ленечка, тебе калоши, ножки чтоб не промочил.

Я взял калоши, буркнул "хорошо", и ушел к мальчикам, а она повернулась и пошла домой. Мне было чего-то стыдно и досадно.

Только она ушла, Герасимов и другие мальчишки обернулись в свое пальто, взяли у девчонок платки, обмотали ими головы и подошли ко мне. "Вот, Ленечка, калошки, ножки чтоб свои золотые не промочил", — нараспев говорили они пискливыми голосами, передразнивая маму.

Я дал в зубы Герасимову и еще кому-то, но в то же время мне стало еще больше досадно на маму и такая злоба на нее появилась. И зачем она так ласково говорила: "Ленечка и ножки". У нас над такими нежностями смеются.

Я пришел домой злой-презлой и наговорил маме кучу дерзостей. Я сказал, что это их бабская привычка говорить нежности, а мы — мальчики и пионеры, и нам эти нежности не нужны, и чтобы она с ними Ко мне другой раз не лезла. Так и сказал, "чтобы не лезла". Тогда у мамы в глазах появилась такая обида (красные они стали, и вот-вот заплачет, но не заплакала), и она сказала: — "Ну что ж, не буду лезть". — И потом молча дала мне ужинать и со мной не разговаривала.

Я тоже делал вид, что сержусь на нее, но я уже и не сердился. Мне даже стало немножко стыдно и жалко ее. Здесь можно об этом написать — ведь никто не прочтет. Вообще же у нас это считается "глупыми нежностями", когда стыдно, или жалко кого. Ведь правда, она хотела мне сделать хорошо, когда принесла калоши, и еще сама промокла, а она такая слабая, а я вот ворчу и злюсь на нее.

Нет, у нас иногда странные правила, в нашей школе, т. е. у ребят. Ну почему нельзя сказать Ваничка или Ленечка? Что от этого станет? Будто Ванька или Ленька лучше? А вот они (ребята) считают, что лучше.

Теперь мне досадно и жалко маму, и в голове — буза. А тут мне надо подумать о том, что у нас сегодня случилось.

Мы приготовили дома письменную работу по русскому языку. Марья Петровна собирала тетради. Мы все вытаскиваем свои и отдаем ей. Вдруг Хаим Рейзин начинает тихонько плакать, и Марья Петровна подошла к нему, берет его тетрадку. Смотрит, и вдруг стала красная, красная от злости.

— Кто это сделал? Сейчас же скажите! — сердито закричала она и показала нам тетрадку.

Листки, на которых была написана работа, изрезаны полосками; часть полосок совсем вырвана, а на других густо нарисованы кукиши.

Хаим Рейзин, когда Марья Петровна взяла в руки его тетрадку, стал плакать еще сильнее.

— Скажите, кто это сделал? — спросила еще раз Марья Петровна, и смотрела так сердито.

Я стал смотреть на Бранда, потому что у меня мелькнула мысль, что это сделал он. Он сидел и с таким видом, что, дескать, его это совсем не касается, чертил что-то на своей тетрадке.

Рейзин поплакал, Марья Петровна его успокоила, и тем дело кончилось. Но и я да и другие ребята думают, что это сделал Бранд.