Шкатулка сновидений - [58]

«Но что же ты собираешься делать?» — спросила моя мать, немного сочувственнее, чем отец.

«Писать, — неожиданно для самого себя ответил я. — Я хочу стать писателем».

Им было очень тяжело примириться с моим решением, и меня это не удивило. В нашей семье о таком не слыхивали. Правда, незамужняя сестра матери, тетя Анна-Мона однажды написала поэму про уток на замерзшем пруду, которую напечатали в ежемесячном монастырском журнале для леди — но на этом приобщение моих родственников к литературе заканчивалось.

«Писатели — это стадо ленивых свиней! — кипятился отец, его грубое морщинистое лицо багровело от ярости, почти как лицо господина Францли, накачивающегося сливовицей. — Они носят шелковые халаты и целыми днями марают чушь! Они издеваются над религией и описывают вещи, о которых лучше молчать, с отвратительными, тошнотворными подробностями! Они просиживают свои изнеженные задницы и думают, что весь мир должен их обслуживать! Они гниют изнутри, они извращенцы, пьяницы, наркоманы, они путаются с больными проститутками!»

В искреннем описании моего отца были некоторые противоречия, однако я не рискнул указать ему на них. Вместо этого я как можно тверже произнес:

«Я хочу стать писателем, отец. Я буду хорошим писателем, я точно это знаю. Я люблю книги и хочу делать книги».

«Тогда почему бы тебе не пойти в издатели или переплетчики?»

«Это совсем не одно и то же. Я хочу писать книги».

«В твоем возрасте единственная вещь, которую ты можешь хотеть — это дети! И единственное, что тебе следует написать — собственное имя в свидетельстве о браке! Парень, я хочу от тебя сыновей! Сильных, здоровых, крепких, чтобы они продолжили мой род…»

«… И пошли работать на ферму Маттиаса Грюнбаклера?»

Отец сильно ударил меня по лицу, и — вскрикнув, словно гарпия — мать яростно налетела на него, вцепившись зубами ему в плечо и оттаскивая прочь, прежде чем он успел занести руку для нового удара. Я прижался к стене кухни, ловя ртом воздух, половина моего лица пылала. Я испугался гнева отца. Он никогда раньше не бил меня.

«Делай, что хочешь, — сквозь зубы процедил отец, отталкивая мою завывающую мать. — А я умываю руки, парень».

Конечно же, он этого не сделал. По правде говоря, хотя отец так и не смягчился, он помогал мне, отложил немного денег из своих недельных заработков, чтобы купить набор прекрасных ручек с позолоченными перьями и тонкими резиновыми трубочками внутри, которые засасывали и держали чернила; он приобрел несколько пачек хорошей бумаги с водяными знаками Russmann fils; он даже отыскал маленький, переплетенный тканью томик, чье название в переводе звучало как «Искусство писателя», написанный известным англичанином по фамилии Димкинс. Все это я чрезвычайно ценил и любил своего отца за его нежную заботу, за его интерес и — невзирая на жестокие слова — за его молчаливую гордость, которую, я знал, он испытывал. Таким он был: грубым, трудолюбивым и крайне практичным, но также мягкосердечным и дружелюбным, если думал, что именно этого от него ждут. Мать же поддерживала бы меня, даже если бы я захотел грабить могилы, ведь в том состояла ее натура: она любила меня отчаянной, собственнической и всепоглощающей любовью, которая больше выражалась в поступках, нежели в словах — неожиданное объятие ее больших теплых рук, поцелуй в лоб, когда она ставила на стол дымящийся котел со свиными клецками, улыбка, полная осознания и понимания, короткое пожатие руки перед пожеланием спокойной ночи.

Всё это — безмолвная поддержка отца и успокаивающее поведение матери — сделали великую, ужасную Мысль, настигшую меня, еще более невыносимой и трагической. Я часто задумывался — так часто, что это причиняло мне почти физическую боль! — какой стала бы моя жизнь, если бы Мысль никогда не проникла в мое сознание. Или наша встреча была предопределена? Сейчас я склоняюсь к последнему. Мое положение незавидно: я не верю в случайности, но в то же время не могу заставить себя верить в предопределенность. Вот что сделала со мной Мысль, и это далеко не конец. Когда я расскажу вам, на какие поступки она меня толкнула, вы вряд ли поверите своим ушам. Тем не менее, я говорю правду. Однажды появившись, Мысль накрыла мою жизнь, точно необъятное черное облако, заслонила солнце, нагнала страшный холод, лишила ясности взгляда, заставила меня, почти вслепую, брести к цели, которой мне никогда не достигнуть, потому что ее не существует.

Я помню, как это произошло, в мельчайших подробностях. Видите ли, у меня была подруга по имени Труди Меннен, моя старая знакомая; она приходила по пятницам к нам на ужин — Труди обожала луковую лапшу моей матери, к которой всегда подавался свежеиспеченный домашний хлеб и творожный сыр. Труди была светловолосой, хорошенькой и живой, как и ее мать Эмми Меннен, жена мясника. Думаю, поэтому меня к ней и тянуло — сам я был темноволос, замкнут и слишком чувствителен для мальчика. У Труди в голове гулял ветер. Не поймите меня неправильно, она была хорошей — доброй, и задумчивой, и, как многие открытые люди, очень мягкой. Иначе мы с ней никогда бы не подружились. Случалось, мы резвились вместе, подобно многим подросткам, и, когда оставались одни, она позволяла мне украдкой взглянуть — иногда даже прикоснуться! — к тайнам ее распускающегося тела. Однако, в отличие от меня, в ней не было ничего мечтательного, ничего загадочного или таинственного. Что ж, говорят, противоположности притягиваются! Глядя на васильки, растущие вдоль тропинки, идущей по краю одного из полей господина Грюнбаклера, я говорил: