Шишков - [63]

Живая народная речь XVIII столетия, столь точно представленная в «Емельяне Пугачеве», является мощным изобразительным средством. Силу народного языка в сравнении с языком официальных, правительственных документов отмечал еще А. С. Пушкин:

«Первое возмутительное воззвание Пугачева к яицким казакам есть удивительный образец народного красноречия, хотя и безжалостного. Оно тем более подействовало, что объявления, или публикации Рейнсдорпа были писаны столь же вяло, как и правильно, длинными обиняками, с глаголами на конце периодов».

И в «Капитанской дочке» Пушкин пишет об этом же: «Воззвание написано было в грубых, но сильных выражениях, и должно было произвести опасное впечатление на умы простых людей».

Приведем здесь несколько отрывков из романа Шишкова.

Изверг барин довел до самоубийства заслуженного капрала, инвалида и героя войны, обладателя боевых медалей за взятие Берлина, за Цорндорф и Кунерсдорф, унизив доблестного солдата поркой плетьми за одно лишь то, что он посмел в церкви, понадеявшись на свои боевые регалии, стать рядом с барином. Когда крестьяне овладели барской усадьбой, самого помещика не нашли: он успел убежать в город. Был схвачен его управляющий-немец, барский палач, который неистово усердствовал, приводя в исполнение приговоры своего господина, истязал и мучил крепостных.

Толпа ведет его на расправу, выговаривая ему его преступления:

«— Душегуб! Убивец!.. Двоих стариков плетьми задрал до смерти, женщину брюхатую не пощадил, опосля твоих палок умерла. Вавилу застрелил. Барскими псами народ травишь, трем мужикам собаки горло перегрызли. Ваньку с Кузькой не в зачет в солдаты сдал… По твоей да по барской милости, убивец, шашнадцать могил на погосте!.. Ты всю вотчину перепорол. Вот ты как нас любишь… Братцы, а сёдня нешто не лил он нашей кровушки? Мы за невинного капрала вступились, а ты нас в кнуты, в палочья, в плети!..»

Не правда ли, в этом многоголосом вопле народном как бы предстает скорбный мартиролог, перечень барских злодеяний?

И еще одна деталь, также речевого происхождения, да еще на первый взгляд комическая, которая усугубляет по контрасту трагичность этого эпизода. Немца-управляющего мужики ведут к виселице. В это время разразилась гроза, грянул гром, а управляющий, испуганный ударом грома, затрепетав, взмолился:

«— О майн готт, готт… Смерть! Отпускайте меня в домочек!..»

«В домочек»!.. Наверное, немало времени затратил художник, чтобы найти это внезапное и как будто бы забавно исковерканное словечко: человека на виселицу волокут, а он, видите ли, грозы боится, его ждет гроб, домовина, по старинному народному прозванью, а он — «в домочек»!..

Вообще вся эта сцена стихийной расправы и разгрома всего гнездовья помещика-палача, а затем и жестокая схватка с карательным отрядом принадлежит к числу ярчайших в эпопее «Емельян Пугачев».

А вот воззвание Емельяна Пугачева:

«Как деды и отцы ваши служили предкам моим, так и вы послужите мне, великому государю, верно и неизменно до капли крови…» Или: «Жалуем сим именным указом с монаршим и отеческим нашим милосердием всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, быть верноподданными рабами собственной нашей короне и награждением древним крестом и молитвою, головами и бородами, вольностью и свободою и вечно казаками».

Такое воззвание пробуждало к борьбе! Легко представить себе, что творилось в сердцах крепостных, когда какой-либо пугачевский атаман повелительным голосом провозглашал подобный этому «манифест»: «Сам осударь-батюшко велит истреблять наших и своих ворогов!»

«Наивный монархизм», как известно, являлся немалой подъемлющей силой в крестьянской войне, возглавляемой Емельяном Пугачевым. Широко разошедшаяся в крестьянских массах легенда о добром и справедливом «Петре Федоровиче», хотевшем дать «вольность» крепостному народу; о царе, который хотел унять и приустрашить помещиков и был свергнут с престола «немкой Катериной» и дворянами, — этот миф, принимаемый крепостным людом за истинную правду, был «политико-стратегическим» рычагом в руках руководителей восстания, из которых многие, а пожалуй и все, знали, что Емельян Иванович никакой не Петр Федорович.

Об этом знаменательном историческом факте пишет в своем произведении и Вячеслав Шишков: когда Пугачев в надежде на поддержку донских казаков кинулся к ним, к «своим», то его опознали в лицо: «„А, наш, дескать, казачина, — какой же это Петр Федорович?!“ И — не пошли!..»

Жизненность и устойчивость народного мифа о «мужицком» царе, изгнанном дворянами, как видно, были сильнейшей закваской крестьянских войн и восстаний. О том, что Пугачев называл себя царем, много пишет и первый историограф Пугачева — А. С. Пушкин:

«Пугачев был уже пятый самозванец, принявший на себя имя императора Петра III».

Но мало этого, оказывается. «Не только в простом народе, — продолжает Пушкин, — но и в высшем сословии существовало мнение, что будто государь жив и находится в заключении. Сам великий князь Павел Петрович долго верил или желал верить сему слуху. По восшествии на престол первый вопрос государя графу Гудовичу был: жив ли мой отец?»