Шишкин - [99]

Рисунки же углем, представленные на выставке Академии художеств, привели всех в восхищение, ибо такого богатства черного цвета в русской живописи до И. II. Шишкина не показывал никто.

Трудно было поверить, что такие разные по настроению пейзажи воссозданы простым углем.

Работа, работа, работа… Закапчивая одну картину, он натягивал холст на подрамник для следующей. То, что иные делали за неделю, он успевал сделать за день.

Ходил по мастерским друзей, знакомых. Его интересовало, что делают они, чем дышат.

Известно, в октябре 1886 года он настоял на том, чтобы И. Е. Репин закончил работу над портретом М. И. Глинки. Илья Ефимович, как известно, был в отчаянии, ибо портрет не шел, и готов был «перекрестить» «этот злосчастный опыт».

Невозможно теперь узнать в подробностях разговор, произошедший между Иваном Ивановичем и Ильей Ефимовичем, но важно отметить, что Шишкин горячо одобрил идею создания картины. Ему было дорого все, что связано с Россией, что составляло ее гордость. От Ивана Ивановича Репин узнал о том, что на украшенной литьем с нотными знаками решетке, которая предназначалась для памятника М. И. Глинке в Смоленске, названия произведений композитора воспроизведены трудно-воспринимаемой простым народом вязью.

— Многое же теряется от этого в памятнике, — сердился Иван Иванович.

Известно, Шишкин, Репин и Литовченко осмотрели эту решетку, выставленную для обозрения перед отправкой в Смоленск. «Шишкин нападал на вязь подписей, в самом деле, черт ногу сломает, пока доберешься до слова; сто раз читаешь, рассердишься, пока уразумеешь эти искалеченные буквы», — писал И. Е. Репин.

25 февраля 1887 года на открывшейся в доме петербургской дамы-меценатки Боткиной XV передвижной выставке зрители могли увидеть известную теперь всем картину И. Е. Репина «Глинка в эпоху создания Руслана».

Возле же картин Ивана Ивановича «Дубы», «Дубовая роща», «Пески», как и в прошлом году, перед «Заповедной дубовой рощей Петра Великого в Сестрорецке», стояла масса народа.

Днем раньше выставку посетил государь. Он был необыкновенно мил и деликатен, перед каждой картиной, которую он желал приобрести, спрашивал, не заказана ли она кем-нибудь, и, получив отрицательный ответ, говорил, что оставляет картину за собой.

Он приобрел картину Мясоедова «Косцы», шишкинские «Дубы», маленькую вещь В. Маковского и большое полотно Поленова «Христос и грешница». Уезжая, поблагодарил всех за прекрасную выставку, разрешил все приобретенные им картины везти в провинцию, пожелал успеха.

— Его величество перед суриковской «Боярыней Морозовой» долго стояли, — передавали на другой день в публике.

О шишкинских дубах говорили, что никем и никогда еще в России они так не передавались.

— Мастерство и полное овладение предметом достигли пределов возможного, — высказывали мысль свою люди искушенные. — Далее идти нельзя.

— Современное европейское искусство, можно сказать, светит да не греет. Про наше, русское, того не скажешь, — говорили другие.

В 1898 году В. М. Васнецов закончит работу над картиной «Богатыри», начатую в 1881 году. Как близки по духу эти две картины; васнецовские «Богатыри» и шишкинская «Дубовая роща».

Были на XV передвижной выставке и работы II. Н. Крамского: портреты Е. И. Ламанского, О. В. Струве, П. М. Ковалевского. Вряд ли мог предвидеть Иван Николаевич, что это его последняя выставка. 24 марта его не станет.

Отношения со многими из членов Товарищества художественных передвижных выставок у Крамского были сложными. В последнее время Иван Николаевич все более склонялся к мысли, что Товариществу как идее пора умирать. «Дай бог, чтобы я ошибался, но если Академия хоть два-три года устроит передвижные — конечно, Товарищество как идея убито разом! Для всех ясно будет одно, что и та и другая группа желает только побольше получить с публики двугривенных. Какая жалкая перспектива! — писал он 16 июля 1886 года В. В. Стасову. — Что я вынес за эту зиму со времени возникновения слуха о передвижных академических выставках?! И никому это не казалось таким, как мне. По ходу человеческих дел я жду, что Товарищество прибьет к берегу, как негодное бревно, а главное русло весело побежит вперед, и надолго!» Через пять дней в письме к В. В. Стасову он выскажется более категорично: «Товарищество как форма отжило свое время».

Мысль о том, что нельзя служить одновременно Богу и маммоне — все более и более занимала его, мучила, не оставляла душу в спокойствии. Словно бы желая разобраться в том, что случилось с ним, он все чаще обращается к прошлому, анализируя его. «Когда мы получили возможность наедаться досыта, не в праздники только, а и в будни, явилась у некоторых жажда духа, а у других полное довольство и ожирение», — констатирует он в письме к В. В. Стасову, и, чувствуется, размышляет он обо всем этом не случайно. Собирая средства, чтоб! иметь возможность жить и трудиться, не потеряли ли товарищи его и сам он из виду цели, не позабыли ли из-за денег все существенные вопросы и задачи жизни; поклоняясь золотому тельцу, не перестали ли думать о Боге? Он первым, может быть, из передвижников приходит к мысли о необходимости слияния с Академией, где есть школа, необходимости обращения к важным философским проблемам, отражения этих проблем в искусстве. Со Стасовым он порывает, и критика незамедлительно реагирует на это. В рецензии на «Неизвестную» автор А. З. Ледаков писал в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Художник круто и решительно отвернулся от стасовского реализма, и, наоборот, в последних своих работах изгнал его совсем, взамен которого появилось правдивое изящество…»