Шишкин - [96]

Дорога, теряющаяся в бескрайних просторах. Нескончаемая, таинственная, невольно влекущая за собой.

И дремучий лес близ нее, словно верный страж ее.

Куда идешь ты, Русь?

Затаив дыхание, смотрит зритель на картину «Перед грозой», написанную Иваном Ивановичем в следующем, 1884 году. Не знающие работ Шишкина вряд ли назовут его фамилию, увидев картину, настолько неожиданна она.

Словно детское чувство тревоги от первых раскатов грома и низких туч, тенью бегущих по земле, порыва холодного ветра и волнующего шелеста листьев передает художник. Он будто бы вновь обращается мыслями в прошлое, в детство. Не о том ли говорят картины «Ручей в березовом лесу» и «Лесные дали», написанные на елабужском материале? Он уходит в прошлое, к чистому, к Богу. Ему, словно бы при молитве, нужно уединение. Что-то важное нужно вызвать в самом себе, вернуться к этому важному.

На одном из холстов в это же время появляется сосновый лес, написанный, по-видимому, во время поездки в Елабугу. Вглядываешься в работу, и словно смутная догадка пронизывает сознание — не прообраз ли это «Афонасовской корабельной рощи близ Елабуги», которую он закончит в 1898 году? Не есть ли это попытка, теперь уже мастера, передать то яркое детское впечатление от природы, которое хранилось в памяти, не есть ли это первая попытка сказать о своем, проникновенно-личном видении Бога? И не шел ли он к «Афонасовской корабельной роще близ Елабуги», в которой наиболее полно выразил детские ощущения, образ, хранимый с детства, через «Сосны, освещенные солнцем. Сестрорецк» и «Утро в сосновом лесу»?

Он заговаривает о главном, возвратившись к нему. Почему?

И невольно вспоминается евангельская притча о блудном сыне, а особенно концовка ее, когда старший сын, рассерженный на отца за теплый прием, оказанный сыну младшему, распутному, расточившему имение свое с блудницами и воротившемуся в дом, услышал от отца: «Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое — твое. А о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».

Не о заблудших ли душах думалось Ивану Ивановичу в пору работы над этими картинами?

Сколько их было в среде интеллигенции, людей, отходящих или уже отошедших от веры под влиянием сложных обстоятельств, идей, неустанно проповедуемых либеральной печатью, живущей исключительно позаимствованными с Запада теориями. И сколько людей, ослепленных этими идеями, не сразу могли осознать, как подтачивали они корни самобытного миросозерцания русского общества.

«Прежде всего она (либеральная печать. — Л. А.), — писал «Русский вестник», — стремится вытравить из него сознание племенного различия. Несть, мол, ни эллин, ни иудей, ни русский — или, еще лучше: существуют и эллины, и иудеи, но не должно существовать русского. Русский тогда только приобретет право плодиться и заселять родную землю, когда утратит все черты национального своеобразия и обратится в некоторого рода амальгаму — из немца, француза, англичанина — то есть безличного «европейца».

Успех или неуспех этого первого пункта либеральной пропаганды решает участь остальных. Пока человек дорожит хоть какой-нибудь особенностью своего племени — у него есть «зацепка». Зацепка сорвется и, «без руля и без ветрил», он может стать игралищем любой теории. Главное — вытравить из разумного существа любовь к отечеству — и физическую, и нравственную, и политическую. Еще физическую добрые либералы-западники согласны терпеть до поры до времени, но любовь нравственная… Нет для них «жупела» страшнее этой любви! Впрочем, послушаем дальше мнение современника, под которым мог бы расписаться и сам Иван Иванович:

«И вот, наша либеральная журналистика, заслуживающая название русской только потому, что в ней действуют люди, с грехом пополам владеющие русским языком, отрицает народность (самым нелепым и возмутительным девизом ей кажется девиз: «Россия для русских») и в то же время отстаивает с величайшей горячностью самостоятельность всех инородцев, ратует против посягательств на их родной язык и веру, скорбит о постепенной утрате какими-нибудь бурятами или чувашами племенных особенностей. Но для русского народа у русской «передовой» журналистики не остается уже никаких не только племенных, но сколько-нибудь добрых чувств. Не любопытно ли, что ея горячею защитой пользуются, например, и католические ксендзы, и протестантские пасторы, и магометанское духовенство, и жидовские раввины, и языческие жрецы, и лишь одному православному священнику отказывается даже в скромных симпатиях! Для инородческого духовенства требуют самых широких прав — русского священника яростно уличают в невежестве, корыстолюбии, нетерпимости, безнравственности. Его едва терпят в городе и положительно не хотят видеть в деревне…

…(Западники. — Л. А.) гордятся тем, что совершенно разорвали с русскими преданиями и традициями. В чем же выражается их любовь к отечеству, в чем же их гордость?

Они почти не скрывают своего идеала, заключающегося теперь уже не только в том, чтобы перефасонить Россию на западноевропейский лад, но чтобы и среди европейских народов отвести ей возможно меньшее, возможно скромное место. С этой целью берутся под защиту все без исключения сепаратисты, поддерживается и раздувается антагонизм между инородческим и коренным русским населением, систематически искажается и перевирается русская история…