Широкий угол - [36]

– Я просто без ума от этой рубашки от Александра с черным воротничком, – объясняла стилистка, которую, как выяснилось, звали Диана, своей яростно кивающей ассистентке. – Но сидит она плохо.

Дилан Ралстон стоял неподвижно, пока эти двое бесцеремонно охлопывали, оглаживали и одергивали на нем одежду.

Через час откуда ни возьмись появился незатейливый свитерок василькового цвета. Дилан надел его. Рукава свисали и морщились по всей длине, в странноватый V-образный вырез был вставлен кусок ткани.

– Божественно, – хором протянули стилистка и стилист по прическам.

– Ну еще бы, это же Мартин Маржела, – постановила Диана, будто ее слова что‐то объясняли.

– Ну да, – отозвались хором все присутствующие, будто говоря: а мы и не удивляемся.

Мне хотелось сказать: «А по‐моему, это говно». Но я промолчал, потому что держал огромный зонт для Вивианы, которая убила полтора часа на пробные снимки. Потом нам всем пришлось снова подняться в номер, потому что Дилан просто плавился от жары и по лбу у него стекал пот, так что гримерше пришлось заново штукатурить ему лицо; после этого мы снова вышли в сад, Вивиана без остановки щелкала затвором, а мы с Трейвоном выполняли каждую ее команду. Голова у меня взмокла, волосы прилипли ко лбу, но я все толкал и толкал вместе с Трейвоном тележку для багажа, на которой Вивиане пришло в голову устроиться для съемки; мы катали ее вправо и влево, взад и вперед, а еще ставили зонты так, чтобы они правильно отражали свет, и при этом не мешали тележке.

Это был самый настоящий кошмар. Наконец Вивиана объявила, что рабочий день окончен. На следующее утро нам предстояла съемка в помещении, потом перелет в Нью-Йорк, обработка кадров и отбор наиболее удачных. По дороге в гостиницу я удивлялся, как быстро сменяли друг друга события этого дня, но я помнил каждое мгновение, когда мне казалось, что я навеки останусь пленником в этом саду.

На ужин пошли только я и Вивиана. Мы наполнили тарелки салатом и сели за стол – бросили взгляд на пустые стулья Перри и Трейвона, но от комментариев воздержались. Ресторан был просторный, хорошо освещенный, посетителей мало.

– Зря мы на поле для гольфа не поснимали, – нарушила молчание Вивиана. Она выразительно посмотрела на меня. – Но это было бы так предсказуемо. Что скажешь?

– Да… Согласен.

– Я все поверить не могу, что ты вырос в религиозной общине. На твою страсть к искусству там, должно быть, смотрели с недоверием. Тебе, наверное, нелегко пришлось. Но нет ничего сильнее призвания – в какой‐то момент оно начинает рваться наружу, хочешь ты этого или нет, и остается только подчиниться.

Я вежливо улыбнулся, хоть и не был уверен, что понял истинный смысл ее слов. Мое‐то призвание уж точно пока не «рвалось» – особенно когда я катал тележку с Вивианой.

– Снимок это замершее мгновение жизни, – выдала она клише, на мой взгляд, слишком банальное для фотографа такого масштаба. – Величайшие художники и ученые не устояли перед очарованием фотографии… Вспомни Марселя Пруста и его снимок Альбертины. Сколько часов он провел, рассматривая портрет своей возлюбленной! Вспомни, что сказал Ролан Барт о концептуальной силе фотографии. А как насчет Андре Базена, моего обожаемого Андре, который писал о комплексе мумии? Разве можно не хотеть остановить время, ухватить его руками, заставить мгновение застыть? Разве преданность фотографии – не естественная склонность человека?

Вивиана осеклась и растерянно посмотрела на меня, будто прежде не замечала.

– Ты же… ты же и половины того, что я говорю, не понимаешь, правда? И о Марселе Прусте ты тоже никогда не слышал, так? – спросила она слегка испуганным и драматичным тоном, который меня раздражал.

– Не слышал, – признался я, глядя в тарелку.

Вивиана поднесла ко рту вилку с наколотым на нее ломтиком сырой свеклы.

– Вот именно это мне в тебе и нравится. Ты как чистый лист: ты совсем не разбираешься в искусстве и литературе, ты не ведаешь, что творится во внешнем мире, и поэтому можешь позволить себе делать уникальные, удивительные снимки. Ты нравишься мне, Эзра. По правде сказать, ты мне немного напоминаешь меня саму: я тоже сбежала от семьи, из родного города… да что там – из своей страны… В Италии казалось таким абсурдным идти за своей мечтой! А в Нью-Йорке, наоборот – абсурдно не идти за ней.

– Если вам нравится, что я ничего не знаю, зачем вы тогда дали мне все те журналы?

– О, прекрасный вопрос. Ты, милый, теперь живешь в Нью-Йорке. Тут уже нельзя прятать голову в песок. Эпоха отшельничества осталась в прошлом. Критически важно знать, что делали твои коллеги до тебя, Эзра. К тому же я, в любом случае, уверена, что ты навсегда сохранишь эту отстраненность, которая позволит тебе остаться уникумом. Расскажи‐ка, что думаешь обо всех тех книгах, что я тебе дала.

Я заколебался – мне вспомнились снимки Стивена Майзеля. Я решил, что их упоминать не стану.

– Мне нравятся моментальные снимки, все эти фотографии – импульсивные, сделанные без раздумий, зато такие реалистичные. Думаю, чем‐то таким мне бы хотелось заниматься. Ну, еще съемка Брюса Вебера для Кельвина Кляйна просто супер. Мне понравилась идея молодости как бренда. Сегодня‐то все к такому стремятся. Люди хотят сами быть брендом, особенно знаменитости. Но привлечь целое поколение и превратить его в бренд – вот это мне нравится.