Широкий угол - [25]

– Мне нельзя, – смутился я. – Оно некошерное.

Тетя не расстроилась и, не чокаясь, осушила половину своего бокала одним глотком.

Когда я вернулся домой в половине двенадцатого, свет в гостиной уже не горел. Карми и родители спали. Я поднялся наверх, стараясь не шуметь, и открыл дверь комнаты. Карми лежал на спине у себя в кровати. Было холодно, я никак не мог найти носки, так что включил ночник и стал рыться в шкафу. Найдя наконец что искал, я обернулся к Карми. Его левая рука свисала с кровати. В нескольких сантиметрах от его пальцев я заметил на паркете странное большое пятно темного цвета. Я подошел.

Это была кровь. Пугающая лужа крови, такая маленькая и такая большая одновременно. На несколько секунд я застыл, не зная, что делать.

Наклонившись, я увидел, что левый рукав пижамы Карми тоже в пятнах крови. Дрожащими пальцами я приподнял его.

Я в ужасе уставился на рассекшие предплечье огненно-красные борозды: тонкие как царапины у локтя, они углублялись ближе к запястью и кровоточили.

Карми не шевелился. Я тоже.

Я представил, как он тайком выбрался из комнаты, прошел под дверью родителей – они, наверное, уже спали, – спустился по лестнице в кухню. Представил, как он снял с полки овощерезку, о которую мама поранилась несколько недель назад. Представил, как он сосредоточенно, возможно плача от боли, порезами на коже подвел итог своему отчаянию.

Я бросился прочь из комнаты и заколотил в родительскую дверь.

– Мама! – завопил я с порога. Родители подскочили. – Мама! – повторил я.

– Что? Что такое?

– Карми! Иди туда! – кричал я срывающимся голосом.

Под непонимающим взглядом отца мама поднялась с кровати и пошла за мной в нашу комнату, где мы обнаружили очнувшегося Карми, который растерянно оглядывался по сторонам.

В больничном коридоре мы просидели несколько часов.

Я даже не поранился, потому что по‐настоящему калечат нас не аварии, а люди – своими словами и идиотскими идеями…

Врачи не пустили нас в палату к Карми, которого накачали успокоительными.

Какая‐то женщина, жившая рядом, проснулась от запаха гари и вызвала скорую…

Мама плакала навзрыд, отец смотрел в пустоту, а я сидел с красными, воспаленными, как у наркомана, глазами.

Я пересчитал, их было семеро. Шмуэль, Карми, Нехама, Тувия, Аяла, Шейна и малышка Ривка – ей, наверное, еще и двух не исполнилось…

Подоспел раввин Хирш – ему единственному позволили войти к Карми, который как раз очнулся.

Под его мягкостью скрывалась броня, под которой, в свою очередь, пряталась тоска по умершей матери…

Он провел с Карми двадцать минут, и все это время мы в коридоре гадали, что же происходит там внутри, говорят они или смотрят друг другу в глаза, ища объяснение произошедшему.

Когда он на меня пялится, мне просто хочется, чтобы меня не было…

А потом мы все подняли глаза на мистера Тауба, а может, просто увидели, как его тень несется по коридору и бросается в пропасть, в которую бросился его сын, – не спрашивая разрешения у медсестры, оставив за спиной открытую дверь, что позволило нам видеть, как он склоняется над кроватью Карми и отчаянно сжимает его в объятиях – кто знает, ответил Карми на них или нет.

Эзра, ты удивительный. Твое терпение, и то, как ты хочешь мне помочь…

В тот вечер мы вернулись домой без Карми. Он выписался тремя днями позже, с перебинтованным запястьем, и молча отправился прямиком к своему отцу. Мистер Тауб не дал ни мне, ни родителям с ним повидаться. Единственным, кого пускали к Карми, был раввин Хирш, который, казалось, утратил радостную легкость, с которой обычно беседовал с членами общины; теперь он ходил, повесив голову, и не здоровался первым, дожидаясь, пока к нему обратятся.

Я пришел в дом к мистеру Таубу без предупреждения и жал на звонок, пока ему не пришлось мне открыть.

– Уходи, – ледяным тоном проговорил он.

– Мне надо увидеть Карми.

– Убирайся. Вы с твоей семейкой чуть его не убили.

– Я знаю, что его убило! – завопил я и не смог сдержать слезы. – Не мы. Это вы его довели. Вы. Карми все мне рассказал.

– Убирайся, – прошипел мистер Тауб и захлопнул дверь у меня перед носом.

Я знал, почему Карми изрезал себе всю руку, и знал, что теперь он на самом краю галактики, так далеко от меня, будто мы никогда и не были знакомы и вообще мне это все приснилось. Мои воспоминания казались отчетливыми и расплывчатыми одновременно: отчетливыми – когда я думал о том, как кровь стекала у него по руке, размытыми – когда вспоминал, как он шел из больницы рядом со своим отцом, не говоря ни слова. Одна часть меня хотела обо всем забыть, другая требовала, чтобы я вывалил всю правду, которую больше никому не хватит смелости рассказать. Карми не сумел жить в мире со своей правдой, он терзался, пока не начал слепо ненавидеть себя. Но члены общины ничего об этом не знали. Они объясняли все смертью матери и неспособностью моих родителей дать Карми надежную, заботливую семью.

Я снова остался один в комнате. Все в ней было пропитано отсутствием Карми, но ни от него самого, ни от наших разговоров там не осталось и следа. Он как пришел из ниоткуда, так и ушел в никуда. Родители часами спорили у себя за закрытой дверью, но мне было совсем без разницы, о чем они там говорят. Мне хотелось во все горло орать о том, почему Карми так несчастен, чтобы все поняли и начали вести себя по‐другому, но я знал, что этим заставлю его страдать еще больше.