Широкий угол - [14]

– Трудно поверить, что это будет первый Песах без мамы. Лучше я останусь у вас. С братьями и сестрами я могу повидаться когда угодно, а с отцом ссориться мне неохота.

Я подумал, что Карми очень взрослый для своих лет. На людях он не проявлял эмоций, но стоило нам очутиться наедине, как в нем открывалась бездна чувств, страхов и обид.

– А почему ты так уверен, что вы поссоритесь?

– У нас и раньше отношения были не очень, а когда мама умерла, все разладилось окончательно, – ответил Карми.

Я изобразил грустную полуулыбку. Карми изобразил такую же.

– Он так хочет, чтобы ты пришел. Попробуй. Если что пойдет не так или станет совсем невыносимо, сразу вернешься к нам.

Мысли о споре мистера Тауба с отцом вскоре отошли на второй план, уступив место приготовлениям к празднику, изнурительной уборке всей семьей и заучиванию хвалебных псалмов, которые читались за столом во время седера. В доме не должно было остаться ни крошки хамеца, поэтому мама израсходовала всю муку, что у нас была, на хлеб и пиццу. Все смеялись и говорили, что перед Песахом мы немного превращаемся в итальянцев; мы с Карми придумали дурацкую шутку и за столом по очереди просили друг друга передать соль с сильным итальянским акцентом. В конце концов отец фыркал, а мама требовала, чтобы мы прекратили. Но потом, поднявшись на второй этаж, чтобы сделать домашку, мы продолжали неуклюже передразнивать итальянский акцент и хохотали до слез. Задания мы недоделывали и засыпали с улыбкой – одновременно немного горькой и радостной, – адресованной нашему миру.

4 Прошло пять тысяч лет

от сотворения мира, а иудаизм все так же держится на передаче традиций от поколения к поколению. Иудейская педагогика проявляет себя в многочисленных событиях – разбросанные по календарю, они, словно масло, смазывают механизм, не знающий себе равных. Одно из главных – пасхальный седер, долгий ужин, во время которого все заново повторяют рассказ об исходе евреев из Египта и окончании рабства. Бог наслал на египтян десять бедствий, и евреи смогли наконец пересечь Синайскую пустыню и дойти до земли Ханаанской.

Трапеза, за которой собирается вся семья, не просто повод в очередной раз пересказать друг другу историю исхода, но священный призыв снова узреть – сцену за сценой, слово за словом, – что эти чудеса и эта свобода касаются нас всех и сегодня, равно как завтра и во всякий грядущий день. Маца в память о жертве, принесенной евреями в ночь перед исходом, горькие травы, напоминающие о страданиях, причиненных евреям египтянами, – все это символы со своим точно определенным значением; не случайно трапеза называется «седер», то есть «порядок». Детям предстояло задавать свои вопросы, а родителям – с радостью на них отвечать, подливая горючее в добродетельный круг познания. Но каждый ребенок – особенный, и наставлять его нужно в соответствии с тем, какой у него характер. В Библии четырежды говорится, как важно поведать детям об исходе из Египта.

Четыре ребенка, четыре вопроса родителю и четыре ответа, сообразно каждому из четырех характеров и способностей. Один за другим четверо сыновей появляются в Пасхальной Агаде*, письменном повествовании, которое зачитывают во время седера: умный, наглец, простак и не умеющий спрашивать.

В тот год к нам на седер пришли Фишеры в полном составе. Годом раньше мы ходили к ним, и мама решила, что теперь мы должны пригласить их в ответ. При мысли о том, что придется просидеть несколько часов за столом с Фишерами, я занервничал. После разговора с рабби Хиршем Карми согласился праздновать Песах со своими, и я оказался один против семерых гостей и моих родителей. Я заставил себя сжать зубы и ждать, когда этот вечер просто схлынет, как волна, как схлынули уже многие и сколько еще таких схлынет, прежде чем я смогу навсегда покинуть родительский дом.

С Фишерами всегда так было. Они терпеть не могли меня, а я – их. Старшие Фишеры смотрели на меня с состраданием, к которому примешивалось глубокое неодобрение, младшие – со страхом, словно боялись заразиться от меня болезнью, которая навеки собьет их с пути истинного. Они были совершенно непримечательными, тихими и послушными. Когда родители еще разрешали мне снимать на общинных мероприятиях, Фишеры ни полсловечка хорошего не сказали про мои способности к фотографии, даже когда я в последнюю минуту спас свадьбу их сына, да и заплатили всего ничего. Связывало нас с ними только одно – их дружба с родителями.

На столе стоял серебряный сервиз, который доставали раз в году на Песах. За окном было темно, чтение Агады продвигалось медленно, потому что отец с матерью хотели произвести на Фишеров впечатление и громоздили комментарий на комментарии по поводу каждой фразы. В прошлом году это растянулось на два часа, ужин начинался только после чтения, и в животе у меня урчало без конца.

Мы добрались до отрывков о четырех сыновьях, и слово взял отец:

– Что спрашивает умный сын? Его вопрос – не об исходе из Египта, а о предписаниях, следующих из него. Из этих событий он хочет извлечь, что нам дóлжно делать. Здесь мы узнаем, что предписания бывают трех категорий: естественные, которые человек может понять разумом, как, например, запрет убивать; правила, не имеющие рационального объяснения, но которым надо следовать, потому что о них говорит Библия, – например, запрет ломать кости пасхального ягненка; и, наконец, свидетельства – заповеди, которые обусловлены причинами и служат нам напоминанием об историческом событии, как, например, маца на пасхальном столе. Так вопрос умного сына имеет целью перевести историческую память в нормы поведения. Второй сын – наглец. Он, как и умный, наделен определенным умом, но его особенность – в неверии. Он спрашивает: «Что означает эта