Шейх и звездочет - [60]

Дружбу ребят усиливали общие интересы: оба увлекались, кроме всего прочего, творчеством Пушкина и Блока, оба коллекционировали открытки (Николенька, правда, после смерти деда отошел от этого), собирали марки, составляли гербарии, у Семы к тому же была большая коллекция жуков, которую Николенька всякий раз, бывая у друга, с увлечением разглядывал. Но все же более всего скрепляло дружбу этих двух столь непохожих друг на друга мальчиков сочинительство стихов. Слагали вирши они каждый день, везде, на всем (Сема однажды какую-то гениальную рифму записал на скатерти, за что был отцом выпорот) и обо всем — о жизни и смерти, о земле и звездах, о биноме Ньютона и о коте Ваське, который мышей не ловит, предпочитая охотиться за воробьями, о внеземных цивилизациях и, конечно же, о любви. Вечерами, оставаясь в каком-нибудь укромном уголке, в присутствии Танечки Родимцевой поэты декламировали свои новые произведения за исключением тех, где предмет любви или легко угадывался, или открыто назывался по имени.

Ничего странного, что Сема Пичугин тоже был без памяти влюблен в Танечку Родимцеву. Быть рядом с нею в то время и не влюбиться в нее было невозможно. Как и Николенька, чувство свое Сема таил.

Замечали ли они друг в друге это? Безусловно. А Танечка? Знала ли, что она не только их подруга, но и божество? Дочь известного в свое время врача-психолога Георгия Михайловича Родимцева, характером капля от капли отец — участливая, чуткая, она уже в младенческие годы, еще девчонкой, не могла не замечать того, что творилось с ближними и тем более — с друзьями. Потом, после университета, один из них открылся ей. Но это потом. Да и объяснение то явилось по сути дела пересказом давно и хорошо известного ей. Да, уже школьницей она умела читать чужие души, как взрослая женщина. Впрочем, любой человек, что человек?! — любое живое существо прекрасно знает, кто его любит. Таня тоже знала, но виду не подавала, они оба — и Сема, и Николенька — были бесконечно дороги ей, такие разные Николенька и Сема.

Между двух разнополюсных характеров Таня Родимцева была той умеренностью, которая гасила безудержные вспышки с одной стороны и отогревала холодную замкнутость с другой. Это она сохраняла устойчивый климат в тройке, ведь все-таки, несмотря на общность интересов ребят и взаимную их уступчивость, такого желчного насмешника, как Сема, школа не знала и редко кто, должно быть, видывал такое непонимание юмора, какое демонстрировал Николенька. А может, невосприятие Николенькой Семиного юмора, граничащего порой с простым ехидством, было не менее существенным обстоятельством в их дружбе, чем по-матерински мудрое влияние Тани Родимцевой. Нельзя со счетов сбрасывать и удивительную, стоп-крановую обузданность Семы, когда перед ним был Николенька. Семен язвил, конечно, и при друге, но не так. Он ведь Николеньку любил. Как и тот его. Они оба любили Таню, и эта странным образом, а возможно, вполне закономерно, сближало их. Они втайне даже радовались, что Таня никому из них не отдает предпочтения — каково пришлось бы отвергнутому?!

Она любила их равно. А ведь для предпочтения одного из друзей причин было ой как предостаточно. Возьмем лишь то, что Сема ростом был пониже Тани, а Николенька чуть ли не на голову ее выше. «Длиннее», — уточнял Сема. Бытует устойчивое мнение: любовь — это наивысшее проявление эгоизма. Сема с Николенькой в те годы не ведали, что такое ревность, ибо пеклись не только о своих сердцах, а и за сердца друг друга тревожились. Быть может, потому-то их троица и не разлетелась подобно многочисленным другим школьным стайкам-однодневкам.

Человек, отношения людские, как небо, о котором не скажешь однозначно, какое оно — высокое, низкое, серое или голубое… Сегодня это одно, а завтра, а через минуту какую-то совершенно невообразимое. И даже это одно не для всех одинаково. Из века в век о чистом небе говорили, что оно голубое, но вот нашелся ученый человек и сказал: небо не голубое, не синее, а сапфирное. И оказался прав, научно доказав необыкновенную близость спектра сапфира к свету ясного неба. Теория относительности распространяется не только на физику, математику... но прежде всего на человеческие взаимоотношения. Однотонному ни освещению, ни озвучанию человек не поддается, и уж, конечно, — группа людей, связанная замысловатыми, причудливыми, неписаными законами жизни — не литературы.

Жизнь Николая Сергеевича Новикова, да и всей троицы друзей прошла по траектории непредсказуемой, если не считать запись белокурого мальчика в школьной анкете...

Через год, это было в тысяча девятьсот двадцать третьем году, оправившись от болезни, Николенька Новиков блестяще сдал вступительные экзамены в знаменитый Казанский университет и стал, как и Сема с Таней, студентом физико-математического факультета, лишь с той разницей, что по платной форме обучения. Дела у него пошли споро, уже на первом курсе одаренного юношу взяли на заметку два кита-профессора — астрономы-математики Тарутин и Покровский. Это тот самый Николай Николаевич Тарутин, на чей казанский адрес доставлялась из-за границы ленинская «Искра», тот самый Тарутин, которого за революционные выступления на студенческих митингах в 1905 году царские власти отстранили от преподавания и выставили на улицу, а он, недолго думая, подался в Берлинский университет, чтобы потом, несмотря на уговоры германских светил науки, вернуться в родной, белоколонный. Это он в девятнадцатом году был организатором рабочего факультета в университете, председателем его оргкомиссии.