Шейх и звездочет - [59]
Часть вторая
Глава седьмая
Простое ли то совпадение, что на заре жизни Николенька Новиков записал в школьной анкете: «Я буду одинок. Я ни с кем и никогда не свяжу жизнь узами Гименея»? Помнил ли он о том своем категоричном утверждении, когда посвящал по-юношески пылкие поэтические сочинения Танечке Родимцевой?
Та любовь его первая была астрономически возвышенной и, как это часто бывает, сохранилась в тайне — и прежде всего от той, кем вдохновлялась.
Первая любовь...
Второй у него не было.
В годы нашего соседства с Николаем Сергеевичем я не задумывался о причинах его одиночества. Даже как-то в голову не приходило, что он одинок. В каждодневном нашем общении такое его положение казалось в порядке вещей, было данностью, как месяц в небе, как дуб во дворе...
Хотя, впрочем, гроза повергла наш дуб.
Да, его любовью, смыслом жизни, красотою, откровением была астрономия. Но ведь была и Танечка Родимцева. Были и каток на Черном озере, и духовой оркестр, и луна, и искрящиеся снег не снег, иней не иней, а просыпавшиеся с неба звезды. Это она так сказала:
— Смотри, Николенька, звезды сыплются!
И пронзительно синие глаза были, и необидный смех над ним, не умеющим кататься, и поцелуй не поцелуй — легкое прикосновение ее холодных от мороза щек и краешка неумелых губ, каким-то образом жарких на морозе и сухих.
Так отчего же одиночество: из-за несложившейся той любви или из-за беззаветной любви к науке о звездах? Неужто подросток, выводивший тоненькой рукой ответы на вопросник преподавателя древнегреческой философии Сотонина, мог так жестко и однозначно предначертать свою судьбу?
Сема Пичугин с Таней Родимцевой в университет поступили на год раньше Николеньки, который перед самыми вступительными экзаменами заболел двусторонним воспалением легких — ох, уж эти его бесчисленные болезни в юности! — и провалялся в Шамовской больше месяца, а затем почти полгода — дома.
Друзья навещали больного. Они безудержно плескались математическими фразами... Николай, как путник в пустыне, жадно вбирал каждую капельку информации, мечтая поскорее встать на ноги и наверстать упущенное. Насколько подотстал он от своих однокашников за полгода? Хоть как, но не настолько, чтобы не понимать их.. С первых шагов дружбы скрытный по своей натуре Семен и сама распахнутость Таня Родимцева признали за Николенькой первенство в образованности. Начитанность его по истории и литературе была просто сногсшибательной. Позже выяснилось, что и по математике, физике, ботанике нет ему в школе равных.
Тем не менее в округе и в школе над ним потешались — долговяз, несуразен, в глазах какая-то тень бесовская туманится. Его сторонились. Соседи и однокашники Сема Пичугин и Татьяна Родимцева независимо друг от друга потянулись к угрюмому, нелюдимому, никогда не игравшему ни в какие детские игры сверстнику, и тот медленно, где-то даже нехотя, словно сожалея о своем драгоценном одиночестве, откликнулся на их дружеский порыв. Толчком к сближению послужил случайно выроненный из окна горшок с цветком... Но об этом впереди.
Предрекавший себе полное одиночество Николай Новиков полюбил первых в своей жизни друзей любовью чистой и верной, которой судьба одаривает лишь ребенка. Он и был ребенком. Взрослым ребенком, всю жизнь. В младенчестве — поражая серьезной, естественной степенностью, в летах — непоседливостью и ребячьей верой в добро, справедливость и братьев по разуму в океанах Вселенной.
В одном из своих стихотворений друзей своих Николенька сравнил с галактиками, для познания которых «мгновения жизни не хватит». Сын машиниста паровоза Семен Пичугин удивлял Николеньку качествами, каковых ему самому не хватало. Несмотря на свой маленький рост и сутулость, Сема был крепок, ловок, по деревьям лазил, как орангутанг, в Казанке плавал, как дельфин в родной стихии, подолгу исчезая под водой и заставлял волноваться, в городки играл — заглядение. Бегал вот плохо: ноги короткие, руками их не заменишь. Но ходил быстро, просто стремительно, вышагивая саженями. Старался, хоть и не совсем это было для него естественно. Николенька на своих жердях еле за ним поспевал. Однако не физической удалью Семен Пичугин расположил к себе Николеньку — духом, бойцовским темпераментом, напором причудливых, нестандартных мыслей, порой корявых и смешных, но в своей голове рожденных, незаемных на стороне. Ему не хватало эрудиции, порой познания его в элементарных вещах хромали на обе ноги. Но он мог мыслить. Как слабые ноги сильны развитыми руками, так шаткий фундамент образования он ловко подменял остроумными мыслями, меткими наблюдениями, сравнениями, выводами в самых различных областях познания — истории, литературе и даже в математике с физикой. Некоторые простенькие задачки, задаваемые в школе, которые Николенька щелкал по общеизвестным правилам, как орешки, Семен Пичугин из-за недостатка знаний, а может, избытка самолюбия решал по-своему, озадачивая педагогов — не то талант перед ними, не то бездарь, случайно вымучивший совершенно невероятным образом правильный ответ. У Николеньки насчет друга не было и тени сомнения: талант, природное дарование, а сумма знаний — дело наживное.
