Шейх и звездочет - [4]

Но вернемся с январского льда на майские плоты.

Сняв линька с острия финского ножа, Шаих поинтересовался: выспался ли я.

— Ни сна, — ответил я, — ни рыбы. Ладно тебе подфартило.

Он промолчал, подтянул кукан: в воде, нанизанные на невидимую леску, шевелились темнохребетные рыбины. Мне стало обидно, проспал все на свете, и я, потянувшись и зевнув, сказал, что пошел на берег искупаться. Рядом желтела отмель. К ней я и поскакал по бревнам.

…Шаих терпеливо ждал свою царь-рыбу, а я барахтался на мелководье с восторгом человека, не умеющего плавать. Позволял себе такое нечасто, потому что стеснялся языкастых сверстников и их страшных шуточек на воде. А тут никого не было, кроме того, кто знал меня, как облупленного.

Теперь и не припомнить подробностей тех мгновений, когда я чуть не распрощался с жизнью. Сначала все было прекрасно и весело. Холодная вода бодрила, ровный песчаный грунт придавал уверенности. Помню, забрел по самую шею, работая руками в стиле «брасс», ожидая, когда тело станет невесомым и поплывет без помощи ног, и уже собирался повернуть обратно, как вдруг земля ушла из-под меня.

Врезалось в память: глотаю воду, барахтаюсь что есть силы, кричу, опять захлебываюсь, погружаюсь… Как перестал сопротивляться, не помню. Был зеленовато-мутный сон со сладким пробуждением на берегу. Никогда-то не уследишь, как заснешь, зато момент пробуждения всегда ясен и чист. Надо мной перекошенные лица Шаиха и Ханифа, совсем не вяжущиеся с безоблачным майским небом.

Шаих сказал:

— У-уф! — И облегченно разогнулся.

— Обормот! — сказал Ханиф.

Я все сразу и вспомнил, и понял. Понял, что утонул и что меня вытащили, откачали, но кто и как — не знал.

А дело было так.

Когда я затрепыхался и стал орать, Шаих, менявший наживку, поднял голову: не то я по-настоящему тону, не то разыгрываю. Он смотрел в мою сторону, а руки сами собою стягивали башмаки, брюки… Лишь когда я исчез и не показывался дольше, чем мог бы, он бросился по бревнам ко мне. До берега не добежал, нырнул с плота.

На песчаном дне он обнаружил меня сразу. Нащупал ногу и поволок к берегу. Дыхания хватило. Так, за ногу, и вытащил. Затем проще пареной репы: руки в стороны — на грудь, в стороны — на грудь. Тут-то и подбежал Ханиф. Он рыбачил рядом, за навалом бревен. Услыхал мой булькающий вопль и примчался, однако поспел лишь к моему благополучному возвращению на этот свет.

Попало обоим. Мне — за то, что вымахал с телка, а плавать не умею, и за то, что, не зная броду, лезу в воду. А Шаиху в общем-то для острастки. Но я видел, как смотрел балтиец на моего друга, как лежала его сильная рука на остром плече новоиспеченного спасателя.

Шаих раскладывал на плоту выжатую рубаху, в которой кинулся за мной, рядом сохли на солнышке носки. Я сказал, оправдываясь:

— Кто знал, что на таком шикарном пляже ямы!

— Оправдываться перед прокурором будешь, — сказал он, выжимая трусы.

На берегу затарахтел мотоцикл. Перебили Ханифу рыбалку.

3. Шейх багдадский, ремень солдатский

В школу в тот день мы, несмотря на то, что учились во вторую смену, опоздали.

Зашли на школьный двор.

У каждого он свой — красный уголок детства, безгранично вольный, беспечный. Не только детства — всей довзрослой жизни. Хотя, глядишь, какой-нибудь там дядя Вася нет-нет да и погонит, засучив штаны, футбольный мяч, забегается до седьмого пота. Были свои дяди Васи и в наше время, не обходили они школьного двора, преследовали мяч, расталкивая мелюзгу, до хрипоты споря по поводу и без повода и в качестве самых веских аргументов отвешивая подзатыльники. И в карты с ребятами постарше резались — в очко, в буру, в свару, и в чику дулись, разве что махнушку не выбивали. «Что их сюда тянет? — думалось мне. — Как дети!» Теперь с каждым годом все яснее — что.

Школьный двор таился в окружении густых яблонево-грушевых садов. И сама-то улица, на которой стояли и школа, и наш дом, называлась Алмалы — яблоневая, значит. Нынче таких улиц не встретишь. Представьте, весь май осыпает дорогу кипящий над заборами яблоневый цвет, а в июне начинает царствовать липа, выстроившаяся вдоль тротуаров по обе стороны улицы. Идешь под желто-зеленой липовой крышей — пчелы звенят, а аромат, будто округу медом окатили! Позже опять властвует яблоня. Плоды ее день и ночь гулко бьются оземь, выкатываются, как румяные колобки, из-под ворот и калиток, выбирай на вкус — антоновка, анисовка, золотой ранет… Примиряются яблоня с липой лишь осенью, когда ветер-листобой раздевает соперниц одинаково нещадно до последнего желтого листочка.

Так или иначе, но улица называлась Яблоневой, не Липовой и не Грушевой, хотя таких урожаев груш, как у нас, смею утверждать, ни одна из других улиц города не знала.

Наш школьный двор был не очень большой, но уютный, со слегка покатым футбольным полем, с баскетбольно-волейбольной площадкой, с какими-то сараями, закоулками, тупичками, посадками фруктовых деревьев, на которых, удивительное дело, плодов увидеть было невозможно: мы их, как саранча, еще по весне поедали, чуть ли не в цветах, это мы-то, пацаны с Яблоневой, по жилам которых вместо крови, наверное, яблочный сок струился.