Шейх и звездочет - [107]

— К первому?

— Вообще... В обком не впустили. Там у них милиция на страже. И требуется п-предъявить п-партийное удостоверение. А у меня его нет, я б-беспартийный. Пытался протестовать. Но меня и слушать не пожелали, даже пригрозили отправить, куда следует. Ничего не понимаю. Вот закончу доклад и переговорю с директором обсерватории, он человек влиятельный. Но доклад обязательно, без него в обсерваторию нельзя.

— Не волнуйтесь, Николай Сергеевич, от волнений гемоглобин в крови разрушается. Главное спокойствие. Вот я же спокоен.

— А почему вы спокойны, позвольте поинтересоваться? Почему вы не пойдете и не выясните все? Вы же отец и перед вами должны объясниться по всей форме.

— Не отец, отчим. — Гайнан вылез из кресла. Разговор принимал нежелательный оборот и надо было его сворачивать. — Вернется мать — разберется. Да и что разбираться, там... — потыкал он себе большим пальцем за спину, — там знают, кого и за что... Заслужил — а-ля-мафо! — получай свое. Значит, не такой он херувимчик, наш милый Шаихенок, каким пытается себя преподнести.

— Что вы говорите?! — Николай Сергеевич встал на пол и воззрился на оппонента сверху вниз, исподлобья, не отрывая подбородка от груди, хоть и сутулился, он был выше Гайнана ростом. — Шаих честный юноша. Он не мог совершить того, в чем его обвиняют. Произошла чудовищная ошибка. Но истина не нынче-завтра непременно восторжествует. Истина в конечном счете всегда берет верх.

Гайнан поморщился.

«Сил нет терпеть, что за человек — истина, справедливость... Выбить бы ему мозги двумя-тремя выстрелами». Опять заныл зуб.

— М-м-м! — Гайнан взялся за щеку. — Надо что-то делать. Пошел... Оревуар!

Гайнан Фазлыгалямович Субаев считал себя сильной личностью. Потому, прежде всего, что больные зубы вырывал себе сам. Вот и в тот вторник, в последний вторник марта шестьдесят второго года, он вынул из Шаихова стола плоскогубцы, разинул рот перед зеркалом и вытянул клык. Приняв, разумеется, перед этим в качестве обезболивающего сто пятьдесят из заначки.

Однако дурное настроение, плохие предчувствия из себя, как зуб, не вырвать. Настроение немного просветлело с исчезновением в снегу оврага последнего пуда мяса и вещественных доказательств, которым вполне под силу было отправить его на заслуженный отдых на гостеприимные курорты Магадана. Но после разговора со звездочетом Гайнан почувствовал, как под ребрами опять сделалось муторно. «Даже этот блаженненький стал голос подавать, — затравленно подумал Гайнан. — Неужели из меня мое прет так, что невооруженным глазом видно? Фу, устал! И пропади она пропадом, эта земля предков, когда каждый второй земляк готов тебе кислород перекрыть. Рвать отсюда надо, сматываться, пока трамваи ходят».

Мысль о побеге возникла в сократовском лбу Гайнана не вчера. Первым тревожным сигналом были тихие, дребезжащие слова нового знакомого, друга пасынка, инвалида, когда-то фокусника Мухаметшина, сказанные под тихий, осенний стук яблоневой ветки в окно, когда, помнится, так хорошо и уютно сидели у звездочета и толковали на разные философские темы. Новый знакомый сказал, сильно нажимая на «а»: «А-а я вас где-та видал...» Хоть и не мог припомнить Гайнан, где же тот его «видал», зерна тревоги запали в душу. Дальше — больше. Взъелся пасынок. Был б он пацан как пацан, порадовался бы: такого отца приобрел, подсоблял бы, вспомоществовал во всем на радость и процветание всей семьи. Хрен с маком! Вместо спасибо, звереныш, заложить обещался. Еще тут Марийка объявилась, жива-здорова и обитает где-то поблизости у базара. Может, уже капнула, куда следует, в отместку за спектакль у пивнушки. Пичуга еще этот на железно обговоренную встречу не явился... Одна на свете верная душа осталась — «вальтер».

Гайнан достал из тайника в камине сверток, развернул, любовно погладил тускло поблескивавший ствол пистолета. Но желанное успокоение не снизошло. Тогда он допил оставшуюся в заначке сотку. Алкоголь также не преобразил действительности. И Гайнан своим недюжинным умом окончательно чухнул: надо уходить, немедленно, сейчас же. Бабка надвое сказала, чем обернется пребывание пасынка в милиции. Монеты, как улику, не подкинул, а он там уж наверняка все, что знал, выложил. Не надвое бабка сказала, не надвое...

Гайнан вщелкнул магазин и сунул пистолет в большой накладной карман своего долгополого драпового пальто.

«А то разнежился тут! Конечно: тепло, светло, и мухи не кусают. Таких-то и берут голыми руками, точно мух сонных. Слава богу, стреляный»

51. И тебе н-на!..

Ханифа дома не оказалось. Шаих прошел к гаражу, там тоже его не было. Не вернулся еще. Что делать? Идти с заявлением на отчима в милицию? Туда, где самого за преступника держали? Позвонить по ноль-два? Но не экстренный же случай, никого Гайнан в данный момент не убивал, не резал. И как все объяснишь по телефону? Стоять и, поджав хвост, ждать Ханифа до победного конца?

Кому и было бы над чем задуматься, но не Шаиху. Свои шаги, если это не касалось рыбалки или голубятни, он осмысливал чаще уже после того, как они бывали сделаны.

Шаих направился домой. Предполагал ли он, что отчим уж вернулся с работы? Вполне возможно. Тот частенько под вывеской «Уехал на базу» срывался со службы раньше времени, бывало, и вовсе не ходил. Но я уверен, не окажись Гайнана дома, Шаих двинул бы прямиком к нему на работу, на базу, на мясокомбинат, куда угодно.