Шествовать. Прихватить рог… - [59]
— Кроме книг, — вставляет Пастушка.
— В книги мы сами надышим родное сейчас.
— Почему они должны показывать вам особое время? — запальчиво любопытствует Пастушка. — Почему — вам, а не мне?
— А как вы относитесь к тайному недоброжелательству? — спрашивает Эрна. — Однажды моя подруга, которую я подозреваю в этом грешке, пригласила меня в кино. На черную комедию. И на выходе я вдруг обнаруживаю, что мои бриджи безнадежно испорчены какой-то черной краской… В другой раз у нее же случился лишний билетик на «Любовь к трем апельсинам»… А к ночи — у меня сыпь, неутешная аллергия на цитрусовые!
Эрна — и надтреснутый вид на нижнюю улицу, угол, ножницы: идущие на закат зеленые в краснеющих отворотах — и притирающиеся красками юга, бродячий дуэт — старое, манерное дерево и старая флейтистка под деревом.
— Если мне не блазнится бушевание вод, так остро кажется, эта пастушка нас отсюда не выпустит, — роняет нежная дева-серна. — Ни из сырного дома, ни из прутьев дня.
Гуляющее окно с лопнувшим капилляром, трещиной в запекшемся солнце, приветствует на губной гармонике шпингалетов и скатов — скатившихся в бродячие музыканты: клен и старуху в панамном конусе с оловянными бубенцами локонов, над светлой половиной старухи парит сучок флейты-пикколо, и вдоль деревянной свищут цыплячьи лапки. На локте дамы — бестактная клеенчатая трапеция с ржавой защелкой. А над пиком панамного конуса — задуваемые вкривь и внакладку флейты клена, по которым скачут листы — и тоже треснули в птичьи или в чьи-то еще, и щекочут лоскутную рапсодию, а может, старуха ловит в дыхальца своего сучка и в сумку — раскачавшиеся на тесемках кисти крылаток, крылатки аккордов.
— Старая, двурогая муза улицы. Тоже наверняка на часах, — бормочет Эрна. — Подает сигналы с мест. Высота намекает наши деяния.
— Значит, строите планы о множестве персон, не существующих в чистом виде? — уточняет чужестранец. — Кстати, эта чудо-флейтистка — моя старинная знакомица с соседней тысячи верст. Ее точное отражение — в левых половинах вещей здешнего лета. Она обожает тех, кто никогда не уйдут, и играет им приветствие.
— Ах да! Кто-то в самом деле ушел. Были одни похороны, хотя не представляю, кто, с чего и когда, — спохватывается дева-серна. — В такой же златолиственной, как сейчас, сердцевине дня, на переломе. Долго ждали нашего патрона и все тянули процедуру скорби. Наконец он явился — в черном костюме и в снежном вороте. И как будто в бабочке с бриллиантом. Я еще удивлялась: он так красив на этих похоронах, как жених, и явно затмил покойника, так что зря ревновал к нему.
— Живописать на похоронах галстук-бабочку?
— Вероятно, прорвался — из какого-то любительского спектакля и не успел переодеться. Из идеального Уайльда. А может, не галстук, а настоящая бабочка присела к нему на ворот?
— А после спикировала к вам на плечико.
— Сейчас — тот же полдень, и мы его так же ждем… Значит, бабочка еще не долетела до патрона. До его отражения — рядом с вашей старушкой.
Невесомая приходящая — узловата, как ягодный куст голубика, возлюбившая горбиться в кабинете ее визитов, навсегда отобранном — в смутной редакции, возможно, попрыгунья, и нарост на спине — не из разлагающихся, гниющих событий, но снасть для соскока с ангельского крыла, и окутана той же взвинченной смутностью, и дымится не потому, что внемлющий — окуривает ее, а сама — дым.
Начинают старуху неуверенный шаг в коридоре, дребезжание и иные мелизмы протертого горла, благовещение нештатных и невременных. Предложение — рвануть к рассыпанным по укреплению дверям, войти в стены, стремительно запахнуться, наш главный союзник — сквозняк. Продолжают — сдавленные вопросы и ответы. Что случилось? Опять тащится… Особо опасная старушка Гну-Гну?.. Слава богу, она меня не видела. Пусть идет к голубым глазам единственного слушателя. Только он, с его пышным душевным теплом… Разве вы не усилили свои караулы? Не украсили дорогу к себе — двухглавыми собаками, каракуртами-птицеедами, не протянули — ров со сломанным мостом?
Что приносит старуха? Свистящий, как флейта, час. В ее доме — ни благодатного уха, ни даже сладколюбивого рта. Почему не препираться со скатертью, заплетая ей за беседой — восточные косы? Впрочем, уже украшена диадемой — подавленным блюдечком в золотом обруче. Чем чревато спорить с поставцом в кавалерском снаряжении — в полном звоне, вменять — ветреницам-шторам и девушке-кушетке?
О чем старуха шумит? Необходимо вслушиваться? Пф… Ничего о будущем? Ни представления, я пробиваюсь — на другие представления. Это не гадко? Не гаже собственных забот! К тому же не умеет сделать эффектную коду.
Есть ли в ней что-то неумолимое? В ней и во всех, кто струится, журчит, рокочет и веет, не прекращаясь, расправляя мне уши, разворачивая к себе… Сладкие щипчики для сахара? Щипцы для пыток!
Нам ее не жаль? Не больше, чем ей — нас?
Одинокий слушатель, принимавший и окуривавший старушку Гонобобель, он же — игрок по прозванию Хвастун Шестьдесят Второй, ныне под солнцем чужой гостиной говорит к Эрне.
