Шествие императрицы, или Ворота в Византию - [6]

Оба видели препятствия на пути к этой цели, но ни тот, ни другая не считали их непреодолимыми. Слабость турок обнаружилась в последней кампании. Фельдмаршал Петр Александрович Румянцев явил ее блистательной победою под Ларгой и Кагулом, где 35-тысячное войско русских на голову разгромило 230-тысячную армию великого везира Халил-паши[9]. То был урок, то было и знамение. Знамение грядущих побед.

Потемкин торопливо шел к ним, обустраивая и укрепляя новоприобретенные земли на юге России. И особенно Тавриду. В коей виделся ему плацдарм для прыжка на Босфор. Севастополь стал его любимым детищем: самою природою он был предназначен стать базой будущего грозного Черноморского флота. Армада российских кораблей, мыслилось ему, через полтора суток окажется у стен Константинополя. И он падет…

Воспоминания прихлынули. Екатерина вскинула голову и, жестко выговаривая слова, произнесла:

— Надеюсь, любезный сын, что вам доведется увидеть сей победный марш. И что тогда вы возразите мне?

Павел тряхнул головой. Он был упрям и себе на уме. Матери хотелось бы укротить его строптивость, но они слишком отдалились друг от друга. Разобщение это началось еще тогда, когда императрица Елизавета отняла у нее младенца и воспитывала его вдали от матери.

Так оно и длилось годы и годы. Павел тяготел к отцу и, когда его не стало, замкнулся в себе. А Екатерине в ту пору было не до него: она утверждалась на престоле, искусно балансируя меж сторонниками и противниками. Это требовало усилий, о которых знала только она сама. Мать и сын разошлись, чтобы уже вовсе не сближаться.

— Я скажу, любезная матушка, что все это прожекты господина Потемкина, который спит и видит себя если не на троне Византии, то уж по крайности на троне Дакии, о коей он усердно распространяется. — Павел говорил, не поднимая глаз, как бы внутренне беря разгон. Затем он поднял глаза, вперил их в Екатерину и проговорил с усмешкою: — Противу сего дерзкого плана восстанут государи Европы, об этом вы не подумали? Короли Франции, Пруссии, да и, может статься, император Иосиф, ваш конфидент[10].

— С чего это им восставать? — не очень уверенно вопросила Екатерина.

— С того, что Порта Оттоманская[11] есть балансир. Противовес то бишь. Дабы ни одна держава не усилилась и блюлось равновесие. Они не так Порты опасаются, как ваших орлов, государыня-матушка, — с усмешкой закончил он.

«Неужто он про Орловых? — подумала она с тревогой. — Это уж совсем из рук вон».

Павел заметил, каково замешалась мать при упоминании об орлах, и несколько позлорадствовал про себя. А вслух сказал:

— Двуглавых орлов поимел я в виду, ваше величество, двуглавых. А вдруг расклюют, как расклевали Польшу?

— Я эти намеки не понимаю, — рассердилась Екатерина. — Равновесие европское пребудет и без Царьграда. А я вам скажу доверительно: император Иосиф при нашем свидании в Могилеве, выслушав меня, весьма одобрительно отнесся. Ведь и ему при этом кус немалый перепадет.

— Король французский Людовик восстанет, — не унимался Павел. — А с ним и король прусский[12]. Нет, ваше величество, — он снова принял почтительный тон, — все это мечтания без основания. Эк, гладко получилось! Великие деньги потребуются для сего дела и великое войско. А ваш Потемкин разорительно действует. Сказывают, хором понастроил в Новороссии неведомо зачем.

— Ведомо! — Екатерина решила свернуть разговор, становившийся ей все более неприятным. — Ведомо, любезный сын. Новые грады в пустынях тех возрастут. Нет, вы мне лучше отвечайте про мальчиков. Я обязана показать им Россию — старую и новую, кою обустраивают. Это их Россия, а не один Павловск.

— У нас будут более благоприятные поводы показать им Россию, — угрюмо отвечал Павел. — И более благоприятные обстоятельства.

— Вижу, вы не желаете мне потрафить, любезный сын. Впрочем, любезный ли, — спохватилась Екатерина. — Любезностью с вашей стороны было бы пойти навстречу моему желанию. Которое, я уверена, совпадает с желанием моих внуков. Ведь они так привязаны ко мне!

— Они привязаны и к родителям своим, — не меняя тона, отвечал Павел. — И наш родительский долг оберечь их здравие. Как мне ни неприятно, любезная матушка, ваше величество, но я принужден отклонить вашу просьбу. И позвольте мне откланяться.

— Что ж… — Екатерина поднялась и протянула сыну пухлую руку. — Не скрою: я огорчена. Весьма огорчена вашим упрямством, ибо усматриваю в сем одно лишь упрямство. И более того — желание досадить мне.

— Ваша воля усматривать, наша воля соблюсти родительский долг, — отвечал Павел, едва коснувшись материнской руки губами. — Прощайте же, любезная матушка. Желаю вам доброго пути.

Дверь за ним затворилась. Екатерина осталась стоять. Она была вне себя. Рушился с таким тщанием составленный ею план просвещения внуков. Она заранее предвкушала, как станет показывать им бескрайность будущих владений, отвечать на их многочисленные «почему» и «что это?», радоваться вместе с ними и веселиться так же чисто по-детски, как она умела.

Пропасть между нею и сыном росла. Теперь она стала зияющей, непроходимой, края ее разошлись до предела. Она боялась признаться себе, что возненавидела сына.