Шествие императрицы, или Ворота в Византию - [169]

Меньше всего, впрочем, князь думал об угождении ей. Великая немочь сковала его могучее тело. Он пытался всяко отогнать ее, сбросить эту непривычную тягость. Был призван Сарти со всею своей музыкой — почти четыре сотни певцов и оркестрантов.

Над узкими улочками Ясс, над позеленелыми черепичными крышами, над строем куполов и колоколен летели, достигая небесных сфер, мощные звуки оратории «Тебе Бога славим», сочиненной в ознаменование взятия Бендер и Килии. Вперемежку с гимном святого Амвросия звучали положенные на музыку громокипящие державинские строки:

Мужайся, твердый росс и верный.

Еще победой возблистать!

Ты не наемник, — сын усердный;

Твоя Екатерина мать,

Потемкин вождь, Бог — покровитель;

Твоя геройска грудь твой щит.

Честь мзда твоя, Вселенна — зритель.

Потомство плесками гремит.

Слабая беспомощная улыбка тронула губы светлейшего. Потомство? Оно надругается над его могилой. Имя ею изгладится из памяти, как только Господь приберет его к себе. Так пусть же хоть сейчас оно гремит и славится в устах певцов, в трезвоне ясских колоколен и пушечной пальбе, аккомпанирующей музыке.

Он сделал все, что было в силах человеческих. Нет, не успел… Теперь уж видно — не успел. И не успеет. Главное — там, впереди, недосягаемое… За морем, за океаном…

Слабость, непривычная, незнаемая, не отпускала. Музыка словно бы отпугивала ее, душа облегчалась, тревожные мысли уходили. Но потом все возвращалось. Все!

«Нет более сил. Никто не способен воротить их. Пресвятой Николай, Чудотворец еси, облегчи мои страдания!.. Нет, видно, не досягнули мои мольбы, — скорбно думал князь. — Кому повем печаль мою?»

Приподнялся в кресле, позвякал в колоколец.

— Я, ваша светлость, — не помедлил Попов.

— Садись-ка, пиши государыне, ее императорскому величеству. Пальцы перо не держат, должен был бы сам сие известить. Пиши: «Нет сил более переносить мои мучения: одно спасение остается — оставить сей город, и я велел везти себя к Николаеву…» Дай подпишу.

И вывел неверною рукой: «Григорий Потемкин». А рядом поставил дату: «4 октября 1791 года».

— Все!

Голоса судьбы Сквозь магический кристалл…

Георгий Франдзис, из «Большой хроники»:

И тех, кто умолял о пощаде, турки подвергали ограблению и брали в плен, а тех, кто сопротивлялся и противостоял им, убивали; в некоторых местах вследствие множества трупов вовсе не было видно земли. И можно было видеть необыкновенное зрелище: стенание и плач, и обращение в рабство бесчисленных благородных и знатных женщин, девушек и посвященных Богу монахинь, несмотря на их вопли, влекомых турками из церквей за косы и кудри, крик и плач детей и ограбленные священные и свыше хранимые храмы… В жилищах плач и сетования, на перекрестках вопли, в храмах слезы, везде стоны мужчин и рыдания женщин: турки хватают и тащат в рабство, разлучают и насильничают… Ни одно место не осталось не обысканным и не ограбленным…

Дука, из «Византийской истории»:

Турки, разбегаясь во все стороны, убивая и беря в плен, пришли наконец к храму Святой Софии… и, увидя, что ворота заперты, разломали их топорами не мешкая. Когда же они, вооруженные мечами, ворвались внутрь и увидели бесчисленную толпу, каждый стал вязать своего невольника… Кто расскажет о плаче и крике детей, о вопле и слезах матерей, о рыданиях отцов — кто расскажет?.. Тогда рабыню вязали с госпожой, господина с невольником, архимандрита с привратником, нежных юношей с девами… Насильничали грабители, эти изверги дьяволовы, и всех можно было видеть в один час связанными: мужчин веревками, а женщин — их платками… В одну минуту порубили святые иконы, похитив с них украшения, ожерелья, жемчуга, а также одежды святой трапезы… Драгоценные и священные сосуды… золотые и серебряные и из другого ценного вещества приготовленные, в один момент все унесли, покинув храм пустынным и ограбленным и ничего не оставив.

А по улицам лились реки христианской крови…

Безбородко — графу Завадовскому:

…По обычаю своему растворяя ночью окна, не воздерживался в пище и не принимал лекарства. Еще в Туши (Хуше) дошел было он до крайности, исповедывался и причащался. Натура преодолела болезнь; но, приехав в Чердак близ Ясс, съел он целаго гуся и впал в рецидиву… Тут еще более отрекся он от лекарств, и когда одолевал его внутренний жар, то не только питьем холодного, но, растворяя окна по ночам и имея при себе готовых людей, велел лить себе одеколон на голову, опрыскивал себя кропилом с холодною водой и тем, мешая всякой транспирации, концентрировал весь жар во внутренности своей. Находили на него минуты, когда он серьезно предвидел смерть… Маллет, один из докторов его, решительно сказал, что надобно быть чуду, когда он выздоровеет; что поездка ускорит его смерть, которая, однако, уже неизбежна. В таком состоянии… при сильном обмороке, где он был бездыханен и без пульса несколько часов, решился он ехать. Сам столько имел еще крепости, что, доехав до ст. Резина, с помощью одного корнета вышел из кареты, взошел в дом, сидел и лежал спокойно, но ночью почувствовал жар и тоску. Медики, пришед, увидели большие признаки конвульсий. Имея ж, однако, поминутно облегчение, пожелал на рассвете ехать и, лишь версты две отдалился, велел перенести себя в большую постельную коляску. Верст пять проехав при конвульсиях уже, остановил всех и требовал, чтобы вынули его из коляски и положили на землю, говоря, что он умирает и чтоб ему не дали в коляске жизнь кончить. На увещание, чтоб был спокоен, отвечал, что уже померк в его глазах свет, он никого не видит, а разбирает только голоса, и весь сей разговор сопровожден стоном. Примолвил, когда его положили на тюфяк в поле, не доезжая лесов больших с версту: теперь чем его лечить станут? Доктор Санковский отвечал ему, чтоб он, кроме Бога, ни на кого не надеялся, и подал ему образ, с которым он всегда езжал. Имел он еще столько крепости, что поцеловал сам образ и, вынув потом руку, которую племянница его держала, мгновенно испустил дух.