Шесть повестей о легких концах - [23]

— Вотъ скоро вамъ покажутъ!..

Гиршъ старъ и мудръ. Онъ знаетъ хорошо кому и что покажутъ. Онъ знаетъ — наступаетъ. Томленье. Лія видитъ — уйдетъ отецъ, тогда?.. И еще пугливѣй въ уголъ. А Заликъ осмѣлѣлъ, — въ петлицѣ лента, самъ себя куда то выбралъ, — и господинъ. Лія его боится, хоть ночью часто снятся наглые глаза и красный полосатый галстухъ. Кричитъ со сна, какъ птица.

Іомъ-Кипуръ. Синагога — корабль. Гребутъ. Въ тѣлѣ легкость, но трюмъ сердецъ наполненъ грѣхами — тысяча грѣховъ своихъ, чужихъ и вплоть до третьяго колѣна. Корабль кренится. Жалобно вздыхаетъ кормчій, среброголосый курчавый раввинъ. Тамъ за стѣной солдаты, флаги, стрѣльба и бурые листки:

«Товарищи, всѣмъ — все!»

А выше надъ синагогой, надъ вокзалами, надъ трехъ-этажнымъ домомъ Зайкевича, надъ воробьями, пулями, надъ пѣсней кантора — раскрыта Книга. Судъ. Скрипятъ тысячелѣтніе вѣсы. Сколько — кому. Не всѣмъ. Не все. Но доли, четвертныя, шестнадцатыя — сынъ, разлука, смерть. На хорахъ, гдѣ ласточками предъ зимой дрожатъ и никнутъ женщины, старуха Брейдэха подпрыгнула, упала. Отъ старости и труднаго поста легчайшей стала. Чашка вѣсовъ взлетѣла. Брейдэха учуяла судьбу и жалобно вцѣпилась. Ничего, — даже курица издохла, — а умирать не хочетъ. Бьется.

Внизу качается и стонетъ Гиршъ. Онъ тоже знаетъ — черезъ этотъ годъ не преступить. Но Лія? Но Бердичевъ? Люди? Что хочешь Ты, великій Адонай? Темна косматая книга, какъ туча, какъ ночь, какъ бровь.

Гиршъ видитъ — Часовщикъ часы заводитъ. Кому спѣшить, кому отставать. И мѣтитъ тѣ, что, жалостно натужась, прохрипятъ послѣдній часъ. Гиршъ забылъ свой страхъ и боль. Съ восторгомъ слышитъ скрипъ, и бой, и ходъ часовъ повсюду — въ Бердичевѣ, въ Одессѣ, въ Варшавѣ, и дальше въ Палестинѣ, въ морѣ, въ небѣ. Онъ, наклонившись, радостно глотаетъ шумъ и звонъ.

Вдругъ — чужіе голоса. Смѣхъ. Смятенье. Мальчишки, Берка съ пулями на животѣ, солдаты, Заликъ машетъ флагомъ. Корабль затонулъ.

— Опомнитесь!

Но Берка, цыкнувъ на раввина, всталъ, вопитъ:

— Вы всѣ отстали!.. Мы постановили!.. Богъ — капиталистическій продуктъ!.. Синагогу реквизируемъ!.. Клубъ имени товарища Троцкаго!.. Спектакль!..

Гимназистикъ вытащилъ лепешку и здѣсь же въ ротъ:

— Вотъ вамъ — поститесь!

Мечутся отчаянно черныя ермолки, шелковыя крылья талесовъ, молитвенниковъ масляные листы. Берка горланитъ:

«Ни Богъ, ни царь и ни герой!..»

Весь въ пуляхъ, отступникъ! Надъ талесами — взметнулась, раскинувъ крылья, улетѣла Святая Книга. Гиршъ въ безпамятствѣ бредетъ домой. Первая звѣзда. Пропѣли трубы. Конченъ судъ. Надо радоваться и не можетъ. Хочетъ улыбнуться — некому. Нѣтъ Книги. Нѣтъ Творца. А развѣ можно улыбаться злымъ, безумнымъ людямъ, городу, гдѣ смѣхъ и пули, пустому небу, ничему?

Съ этого дня — ночь. Сидитъ на сундукѣ. Не замѣчаетъ Ліи. На рѣдкій скрипъ — выходитъ:

— Починить? Нѣтъ, не могу. Пойдите къ Фенкелю. Вы говорите — боленъ? Нѣтъ, не боленъ. А просто, думаю…

Да, думаетъ. И слушаетъ тревожный гулъ за окномъ. Три раза мѣнялись власти. Къ Гиршу тоже приходили. Взяли товаръ. Чубастый — наспѣхъ въ лавку. Пусто. Хотѣлъ прикончить Гирша — торопился. Лазурной шапкой пролетѣлъ. Гиршъ не дрогнулъ. Что ему? Дышковичъ трясется за золото — зарываетъ, выкапываетъ, снова въ садикъ, ночью, ногтями разгребая землю. А Гиршу нечего терять, онъ потерялъ свою улыбку.

Теперь опять другіе. Есть страшная «евсекція». Кто это слово пойметъ? Свои, бердичевскіе! Закрыли іешиботъ. Въ синагогѣ — клубъ, развѣсили портреты, пьютъ чай и даже въ мячъ играютъ. Хотятъ изгнать послѣднюю усладу Бердичева — святую Субботу. Приказали работать, торговать. И бѣдная Суббота попрошайкой робко ходитъ изъ дома въ домъ — того попроситъ лавочку прикрыть подъ видомъ кражи, другого бросить иглу, какъ будто заболѣлъ. Невѣста Божья, которую встрѣчали «Пѣснью Пѣсенъ», — нищенкой дрожитъ, за ней гоняется другое злое слово — «Комсомолъ». И Заликъ въ немъ. Пришелъ. Будто въ хедерѣ сталъ поучать:

— Такія классовыя штуки, какъ суббота…

Гиршъ кротко поглядѣлъ и отвернулся. Лицо знакомое — безбровое, веснущатое — тихій, прежде больше стригъ машинкой, ножницами трусилъ. Теперь не Заликъ — Зло.

Въ оврагѣ за вокзаломъ стрѣляютъ. Прямо въ людей. Люди лежатъ убитые. Гиршъ долго думаетъ. Неладное выходить. И прежде тоже было зло. Только ему казалось, что гдѣ-то есть «Шифсъ-Карта».

Заликъ уходя, вдругъ, грустный, нѣжный, шепчетъ:

— Лія!

И въ углу — такъ бьются руки, такъ тѣсно сердцу — отъ любви и страха — что кажется вселился Тотъ, исчезнувшій съ лимономъ и съ мудрѣйшей Книгой въ эту каморку, въ этотъ уголъ, въ эту грудь.

Но Гиршъ Его не видитъ.

Даже Дышковичъ Гирша пожалѣлъ. Позвалъ къ себѣ. Канунъ субботы. Обѣдъ. Укрылся же отъ бури человѣкъ! Въ подсвѣчникахъ старинныхъ не шелохнутся крылья свѣчъ. Студень, картошка съ черносливомъ, жирные пирожки. Кромѣ своихъ и Гирша — родственникъ Дышковича, Мойша — на дняхъ изъ Бродъ. Едва пробрался. Зайкевичъ — заклятый врагъ Дышковича — клянется — привезъ съ собою сахаринъ, не продаетъ, выдерживаетъ. Вздоръ — Мойша — не просто человѣкъ, — а голова! Ученый! онъ въ Бродахъ жилъ у цадика рэб’Эле. Когда къ рабби пріѣзжали за совѣтомъ: жена безплодная — женить-ли сына? — какъ быть съ наслѣдствомъ? — Мойша гостей принималъ, разспрашивалъ, изъ моря вздоховъ, оховъ, слезъ выуживалъ суть и вкратцѣ рабби излагалъ. Рэб’Эле выходилъ съ готовымъ наставленіемъ. Удивлялись — откуда цадикъ знаетъ? Откуда? — подымали вверхъ глаза, — облупленный и паутинный потолокъ. — Откуда?