Шесть повестей о легких концах - [22]

Старый Гиршъ болѣлъ за внучку. Ей время Залика признать. Лечь рядомъ съ мужемъ. Легкимъ вскрикомъ отмѣтить первый часъ. И громкимъ воемъ — рожая сына — второй. Болѣлъ, но крѣпче боли вѣрилъ. Иногда опаздываютъ, станутъ, — дунешь и пойдутъ.

Кожаный картузъ, готовый пожрать опухшіе, слезящіеся, жалкіе глаза. Одинъ съ лупой — внутрь часовъ глядитъ, мудрецъ. Другой — гуляка — на Лію, въ небо — радуется міру. На шеѣ красный платокъ. И сюртукъ, тотъ, отъ котораго уютъ, тоска и старость, древній, почти что вавилонскій. Ноги мерзнутъ. Болятъ почки. И все же радость.

Канунъ субботы. Бѣдную каморку пристыдили, она подтянулась, прибрала лоскуты, боится дыму напустить, не дышетъ. Изъ синагоги — Гиршъ. Смуглый хлѣбъ съ завитушками, хрустящими, теплыми, какъ пальчики Ліи. Надъ нимъ — развязали золотыя крылья — роятся свѣчи. Гиршъ нюхаетъ изъ старой оловянной башенки, съ флажкомъ, что вертится звеня, — гвоздику. Другіе радость видятъ или слышатъ. Еврей же долженъ нюхать, какъ старый волкъ весною на проталинѣ, принюхиваться долженъ къ жизни. Гвоздика пахнетъ хорошо, дурманно, далекимъ пахнетъ. Средь бердичевскихъ сплетенъ, заказовъ и долговъ, средь доктора Циповича, который хочетъ подарить вдовѣ Лурье часы позолоченныя съ накладнымъ велосипедомъ, умаслить и жениться, средь Рябова, который требуетъ за промысловое стѣнныя съ боемъ и, ругаясь, уже сломалъ стекло, средь Финкельберговъ, жадныхъ, ссорящихся — что ни мѣсяцъ, то починка — бьютъ часы, какъ будто часы не Божье сердце — средь этой суеты и скуки — гвоздика остро пахнетъ востокомъ, шалашомъ, библейскимъ тукомъ и святой «шифсъ-картой.»

Есть праздникъ симхасъ-тойре. Въ этотъ день Господь желаетъ радости и смѣха. Дышковичъ, выпивъ чашку сливокъ (вино — боится — глотнешь и сонъ), становится на стулъ, женѣ разбухшей съ брилліантовымъ павлиномъ на животѣ, кричитъ, чтобъ щекотала подъ мышками. Щекочетъ изо всѣхъ силъ. Но Дышковичъ не смѣется, еле-еле искривитъ свой хмурый ротъ. А Гиршъ отопьетъ жидкаго чая и улыбнется — прямо вверхъ, по дѣтски. Зло, конечно, есть. Изгнаніе, война, рыкъ и топотъ пристава, печали Ліи, ссоры Финкельберговъ. Но все это затѣмъ, чтобы внезапнѣй и милѣй, прорвавъ тучи надъ запуганнымъ, золотушнымъ Бердичевомъ, раскрылась улыбка Господа. И какъ въ отвѣтъ не улыбнуться?

Улыбался. Будто старый пергаментный свитокъ Торы — прятали его въ подвалахъ, чердакахъ, подъ половицей, средь печной золы, отъ запорожцевъ, отъ польскихъ усачей, отъ бородатыхъ русскихъ — вынесли на солнце. Заскрипѣла кожа, буквы закружились и Тора улыбнулась давшему ее.

У стараго еврея — мудрость — когда тихо — можно откупиться, пройти сторонкой, вобравъ и бороду и душу въ сюртучекъ, прожить свое. Когда шумятъ — конецъ. Теперь шумятъ. Даже ночью. Нельзя уснуть, Гиршъ томится. Страшнѣй всего, что приставъ и тотъ исчезъ. Погромъ? Какой же безъ него погромъ! Все непонятно. А другіе рады. Заликъ расхрабрился, бросилъ мылить, шляется по городу, у каждой двери вытягиваетъ изъ бумажнаго воротника общипанную птичью шею, визжитъ:

— Долой!

Какія вещи говорятъ! На Бѣлопольской одинъ пріѣзжій увѣрялъ — не только пристава, «черты» не будетъ, и старухѣ Брейдэхѣ, у которой одна курица, да и та несется разъ въ недѣлю, по пятницамъ, крикнулъ:

— Хотите, гражданка, ѣзжайте хоть сейчасъ въ Москву!

И Брейдэха, отъ ужаса, обронивъ свое единственное украшеніе — парикъ, лысая, къ себѣ засеменила. Даже не взглянула, снеслась ли курица. Прямо на сундукъ, закрыла лицо руками, чтобъ не видѣть чудовищныхъ вещей: толпа, крикунъ въ бараньей шапкѣ, Москва, жандармы, царь и смерть.

Кругомъ все поплыло. Стоялъ на Бѣлопольской противъ Лѣтняго Сада городовой — харкунъ и плутъ: меньше полтинника не бралъ. Смыло. Всѣхъ смыло. Дома не сидятъ, даже не гуляютъ, собьются вмѣстѣ и бѣгомъ — куда? Какъ море. Гиршъ мальчикомъ былъ десять дней въ Одессѣ. Море — это страшно. Теперь оно въ Бердичевѣ. Гиршъ молится:

«Борухъ ато Адонай Элогейну!»

И весь качается, руками плещетъ: хочетъ выплыть изъ пучины — выше, гдѣ добрый Богъ протягиваетъ людямъ желтую диковинную вѣтку и заморскій лимонъ.

Съ каждымъ днемъ все хуже. Солдаты приходили. Цѣловались. У вокзала стоитъ приказчикъ Берка изъ корсетнаго, весь въ пуляхъ. Можетъ стрѣлять сразу и куда захочетъ. Дышковичу надо накладную взять, боится мимо прошмыгнуть. А можетъ Берка въ это время загорится, свистнетъ прямо въ животъ Дышковича? Пусть пропадаетъ лучше грузъ. Заликъ клянется: есть еще страшнѣе — аптекарскій ученикъ Вульфъ за бутылку спирта получилъ отъ солдатъ пушку, спряталъ ее на чердакъ среди пасхальной посуды и хвастаетъ, что скоро станетъ править Бердичевымъ. Ну, развѣ можно жить? Никто не обижаетъ. Всѣ смѣются. Значитъ — плохо. Какіе-то мальчишки собрались въ саду, постановили: Тору отмѣнить, на косякахъ дверей прибить десять пунктовъ революціонной дисциплины:

«Стой съ винтовкой, чтобъ оградить завоеваніе революціи!»

Въ тюрьмѣ сидитъ огромный важный генералъ. Смѣльчаки глядѣть ходили. Зубами лязгаетъ, коситъ кровавымъ глазомъ, ждетъ. Какъ выйдетъ — приступитъ. Вчера ночью Гиршъ слыхалъ — у двери въ лавку акцизный Грибовъ, пробасилъ: