Шесть повестей о легких концах - [17]

Всѣ понимаютъ.

— Правильно! Такъ его! За ляжку! Буравомъ въ задъ!

Арина плачетъ. Голосуютъ резолюцію: «Уничтожить всемірный имперіализмъ!»

И Егорычъ, пророкъ библейскій — длань простеръ:

— Вотъ онъ ямперилистъ — коперъ сдери — крестомъ его, ядромъ его. Разсыпься!

8

Пустынный домъ. Открыты окна — вѣки. Поэтъ глядитъ. И жадно, какъ въ нижнемъ штрекѣ Халчака — пьетъ залпомъ озонъ — вой, ревъ, трескъ. Помнитъ — Халчакъ. Не только трубы — степь, дымная земля, скуластыя стремительныя лица. Имя — Халчакъ. Еще башлыкъ. Халва. Мордва. Чувашъ. Черемисъ. Чума. Кости пальцевъ теребитъ. Усмѣхаясь отстраняетъ томикъ Гете, и пишетъ — быстро, ровно — какъ дежурный у сейсмографа:

«Хрустнетъ вашъ скелетъ въ тяжелыхъ, въ нѣжныхъ нашихъ лапахъ.»

И слышитъ хрустъ — встаетъ Халчакъ тяжелый — камнемъ, сномъ тысячи пластовъ и бабъ, вѣками, тишиной, матерной бранью, запрѣлымъ, чумнымъ Христомъ, и нѣжный — до одури, до проливныхъ отчаянныхъ слезъ, до красныхъ институтскихъ куколъ — встаетъ — и міръ хруститъ, дробится, падаетъ въ большую ночь каскадомъ золотыхъ прощальныхъ крохъ.

9

Царское село — не царское и не село, но — ясно. Радіо-станція. Трескъ цикадъ. Искры свѣтляковъ. Слухачи со всякой мудростью на головѣ и въ головѣ принимаютъ, ловятъ трескъ, слова, пульсъ человѣчества. Тифозный пульсъ — быстрый, дробь, выпаденія, перебои. Чудовищная ерунда. Съ Эйфелевой вопятъ:

— Мы взяли домъ паромщика, германцы потеряли сорокъ тысячъ, призвали восемнадцатилѣтнихъ, настроеніе превосходное.

Гулъ. Науэнъ:

— Домъ паромщика очищенъ отъ французовъ, потери противника — двѣнадцать баталіоновъ, призвали пятидесятилѣтнихъ, всѣ рвутся въ бой.

Скрежетъ. И настаетъ. Курносый вольноперъ Киренко по бумажкѣ шлетъ россійское — «всѣмъ, всѣмъ, всѣмъ.» Вильсону, Клемансо, королю Эммануилу, Папѣ, негусу коптовъ, углекопу Силезіи, кайзеру, рикшѣ, рабочимъ Лидса, папуасамъ, Альпамъ, Гималаямъ, нильскимъ аистамъ, каменной трухѣ всѣхъ Римовъ, золотозубой муміи въ покояхъ Лувра и будущему человѣку — всѣмъ — въ ночь. Гудъ растетъ и бьются ярче искры, будто въ небо отбылъ междупланетный кольцовый трамвай. Всѣмъ:

— Свергли… протягиваемъ руку… на стражѣ… міру миръ…

Оттрещали. Тихо. Киренко смотритъ. Крупный тяжелый снѣгъ. Залапитъ, задушитъ. Жить не дастъ. Расписки — нѣть. И послѣ треска уже другой — стрѣляютъ. Бабій вопль:

— Батюшки, застрѣлили!

Брань, снова тихо. Снѣгъ — пластомъ.

10

Въ редакцію газеты «Пти Нисуа» — снарядъ. Телеграммы Гаваса.

«Эйфелева башня приняла…»

И стая словъ — осколки. Редактору сифонъ и полотенце мокрое — онъ слабъ здоровьемъ и католикъ.

— Все кончено!

Владѣлецъ типографіи отъ неожиданности икнулъ, потомъ метнулся къ картѣ:

— Хорошо, что далеко, а впрочемъ… Пресвятая Дѣва! Что думаетъ префектъ — хватать ихъ, разстрѣливать изъ пулемета! Эй!..

А молодой наборщикъ Поль у кассы блаженно улыбается, и будто имя Бога складываетъ, умиленный, шесть обычныхъ буквъ въ таинственное имя: «S-o-v-i-e-t».

Сложилъ, прочелъ еще, явственно услышалъ:

— Трахъ!..

Но вспомнилъ префекта. Промолчалъ.

11

У Вандэнмэра недобрый день. Съ утра, Нѣмцы взяли домъ паромщика. Брюссель, Эмиль и 17–19 авеню д’Аръ уѣхали еще дальше. Со счетами плохо. Изъ Россіи — ничего. На Променадѣ встрѣтилъ m-lle Кирэль. Ужъ не Веста просто, а мраморная, изъ музея. Ни слова. Ясно — гдѣ колье Лялика съ сапфировой наядой? А денегъ нѣтъ. Обѣдъ невкусный — тяжелый ростбифъ подавилъ и раздавилъ. Рѣшился — въ казино. Сначала мелко. Потомъ крупнѣй. И послѣ — разгулъ. Недаромъ говорили, что въ жилахъ Вандэнмэровъ по женской линіи — испанская кровь. Чѣмъ не испанецъ? — тысячу за тысячей — герой, безумецъ. А шарикъ прыгалъ, издѣваясь, убѣгая, несъ гибель. Поставить на первую дюжину — 14, на шесть послѣднихъ — 29, на четъ — 11, на красный — черный, на номеръ — нуль, и безъ конца. Вышелъ запотѣвшій, томный, съ ростбифомъ тягчайшимъ въ желудкѣ, — съ тяжестью на сердцѣ. 140 тысячъ — проигралъ. Теперь одна надежда — ртуть. Послѣ люстръ казино — глаза пугаетъ солнце. Ручными лягавыми юлятъ волны.

Мальчишка — наглецъ — выигравъ сотню, говоритъ поджидавшей его на ступенькахъ дѣвушкѣ:

— Теперь мы обезпечены, ты моя, сегодня ночью будемъ вмѣстѣ…

Беретъ розу у торговки, отсчитываетъ мѣдь, и цвѣтокъ торжественно подносит, будто это колье отъ Лялика. Хрипъ продавщицы:

— Вечерній выпускъ… Въ Россіи…

Что въ Россіи — не знаетъ. Знаетъ — что-то, за что навѣрное купятъ. Вандэнмэръ «Россію» не слышитъ. Еще растерянный и отчужденный, машинально даетъ су, беретъ листокъ.

Испачкалъ руки краской. Вытираетъ тщательно носовымъ платкомъ. Потомъ — скамейка подъ пальмой, — глядитъ на кроткихъ лягавыхъ, на жирныя бѣлыя виллы, на наглеца, въ нетерпѣніи ужъ цѣлующаго смуглую ниццарку, глядитъ, и хочется, очень хочется жить. Ростбифъ, проигрышъ, домъ паромщика, мраморъ Весты, переварившись, исчезли.

— Чтожъ, вывезетъ «Меркюръ»! Вотъ скоро-скоро — переводъ…

Спокойно развертываетъ газетный листъ. Заголовокъ и нѣсколько неслыханныхъ ужасныхъ словъ. Газета скользитъ на песокъ. Всего, надъ чѣмъ Киренко радѣлъ, не прочелъ. Но понялъ. Встаетъ. И четко — какъ ходятъ на службу къ часу, чтобъ не опоздать — идетъ вдоль миртъ и розъ, въ дремлющую мирно «Ля Мюэттъ».