Шесть повестей о легких концах - [18]

12

Вечеръ быстръ и мягокъ. Бархатистой лапкой накрылъ дома, холмы и кипарисы. Глянецъ оливъ. Снятое молоко смирившагося моря. Звѣзды — Сиріусъ, Кассіопея и тысячи еще — густая тля. Подъ ними, въ саду «Ля Мюэттъ» — созвѣздья астръ. Пахнетъ горькимъ миндалемъ и югомъ. Играютъ дѣти, выкрикиваютъ звонко: семь, восемь, девять. По шоссе беззвучно скользятъ автомобили. Камердинеръ Жакъ на скамейкѣ куритъ трубку. Вдругъ — «трахъ».

Трубка выпадаетъ. Еще дымитъ въ травѣ. Онъ — въ домъ. У огромнаго стола, гдѣ рамы фотографій, прессъ-папье, балансы, въ креслѣ бьется Вандэнмэръ. Приподымается, руками тычетъ, какъ будто ищетъ рукава пальто, и медленно сползаетъ на коверъ, рядомъ газета: — Радіо «всѣмъ — всѣмъ» и черная игрушка завода «Вандэнмэръ и С-вья,» въ Сэренъ близъ Льежа.

13

«Пти Нисуа.»

«Еще одна невинная жертва злодѣяній большевиковъ.»

Вѣнки — отъ министра изящныхъ искусствъ, отъ сиротъ — пожертвовалъ какъ-то солидный выигрышъ, — отъ директора казино. Отъ служащихъ парижской конторы «Меркюръ де Рюсси», скромный, изъ георгинъ — ждутъ расчета, но на лентѣ — «незабвенному генію халчакскихъ рудниковъ».

14

А въ Халчакѣ засѣданіе совѣта.

«Отобрать.» «Реквизировать.» «Распредѣлить.»

Егорычъ свое.

— Ну развѣ въ этомъ дѣло? Веліара, то есть хранцуза борзого съ двумя клешнями, съ внуками и всѣми сродственниками — въ бутъ.

Не знаетъ о легкомъ вечерѣ въ далекой «Ла Мюэттъ.» А зналъ бы, не унялся. Это только такъ, для виду. Главный — живъ, бодрится, пьетъ ртуть, батальоны жретъ, готовится итти на жалкій Халчакъ — перемолоть на мельницахъ людскія кости, труху посѣять, сжать чертятъ, рогами — коперъ-то во какой! — небо пропороть. Ни солнца, ни души не будетъ — только ртутное сословье, дьявольская шмыготня.

Часть третья

1

Еще четыре года. Халчакъ готовъ, какъ патріархъ ветхозавѣтный, пресытившись жизнью, отойти. Четыре — и какіе! Шестнадцать разъ переходилъ изъ рукъ въ руки. Былъ штабъ добровольцевъ, и молоденькій офицеръ, напившись до разномыслья, въ ногахъ Егорыча билъ шомполомъ:

— Врешь, сукинъ барсукъ! Ты ряженая Колонтайша. Я тебя на іерусалимской осинѣ вздерну!

Но лѣвая нога, подумавъ, не сошлась — свернулась, какъ перочинный ножикъ. Поручикъ шлепнулся. Егорычъ уцѣлѣлъ. А послѣ, красные его шпыняли. А послѣ былъ Махно. А послѣ снова бѣлые. Волынка. Выжилъ. Пожалуй все, что отъ Халчака осталось — коперъ и борода Егорыча. Врагъ-сатана и страстотерпецъ въ овчинѣ.

2

Во всей Россіи — страсти. Христосъ одинъ, и нѣсколько часовъ. А здѣсь сто пятьдесятъ милліоновъ, года. Мстятъ небо и земля, правительства, крахмальные воротнички, философы, паровозы — всѣ мстятъ. За «трахъ», глухую ночь, когда среди гранитовъ пролились шрапнели, кровь и сумасшедшая, неслыханная нѣжность. Сводки. Ѣдятъ собакъ, кошекъ. Мало — еще пометъ. Еще — дочь, отецъ. Еще — киргизъ какой-то съѣлъ сѣдло, распухъ и громко лопнулъ. Еще — комъ земли. И говорятъ — пятнадцать лѣтъ дождя не будетъ. Напрасно жаднымъ глазомъ щупать барометръ. Хотѣли всѣхъ обнять — Киренко помнитъ — «а мы, мы, Эйфелева, Науэнъ и многіе иные, васъ запремъ, оттиснемъ, чтобъ была Сахара, лопнувшій киргизъ и пустота.» Поля, дома, сердца — и всюду засуха. И всюду стрѣлка не падетъ на миллиметръ. Вотъ месть за ртутнаго владыку Вандэнмэра!

3

Другая стрѣлка дрогнула. Кремлевскій дворецъ. Бронзовыя люстры. Рваное пальтишко. Цифры. Стучащія короткія слова. Желѣзный дятелъ долбитъ: политбюро, цикъ, главлѣсъ, и снова — цикъ, цека, цекѣ. Большія люстры. Ярко, празднично глядитъ окно на мертвое Замоскворѣчье. Но въ залѣ — тоска. Вдругъ дятелъ смолкъ, и «це» и «че» упали. Тихо. Тогда далекій шаръ — какъ нѣкогда, давно, бытъ можетъ, до потопа — усмѣхаясь, начинаетъ:

— Ясно… необходимо… концессіи… аренды… иностранный капиталъ…

Да, ясно! И никто не возражаетъ. Снова дятелъ, скрипъ секретаря. Формулировать. Объяснить причины. Въ разныхъ головахъ-шарахъ, квадратахъ, яйцахъ — проходитъ: вотъ и все… — конечно Термидоръ… объективныя условія… не поддержали… отступленіе… Впрочемъ, надо жить и бодро, вслухъ — на время, повоемъ еще, передышка. Но на длинномъ столѣ, положивъ голову на рыхлую кипу докладовъ, лежитъ прекрасная, пустая, неживая та, что родилась въ октябрьскую ночь, играла королями и мощами, била, какъ стаканы, города и вѣры, раненая у Перекопа и Халчака еще задорнѣй, веселѣй смѣялась, въ каморкахъ на Благушѣ героически четыре года голодала, та, что хотѣла все. Лежитъ. И залъ ей — гробъ, и Кремль — могила, и вся Ресефесеръ — кладбище.

И бодрый шаръ — роняя цифры, звуки-стуки, готовъ своей умученной, прострѣленной, передышавшей грудью прижаться къ затерявшейся въ бумагахъ и въ снѣгахъ — ея безумной зацѣлованной рукѣ.

4

И тотъ, иной — поэтъ. Разсыпалась тяжелая и нѣжная рука. Уже не хрустъ, а трескъ сухой земли и цоканье машинокъ. По карточкѣ за іюнь недополучилъ.

Въ мірѣ тихо — послѣ погребенья. Онъ лежитъ на спинѣ, глаза раскрыты — ясные и нежилые. Въ нихъ входить вѣрная жилица — были Халчакъ и музыка, желѣзный маховикъ и волосатая горячая рука. Теперь — одна. И въ комнатѣ крестятся.

5

Въ Халчакѣ — одинъ коперъ. Въ Горбовкѣ — еще люди. Голодъ. Сыпнякъ. Арину прошлымъ лѣтомъ какой-то весельчакъ изъ развѣдки — приказалъ высѣчь, за то, что лѣвый глазъ коситъ. И высѣкли. Она умомъ немножко ослабѣла. Травку ѣсть, какъ овца. Ждетъ Егорыча. Приходитъ — въ бородѣ репейникъ —