Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков - [50]
Потом запахло шалфеем, по кругу пустили чашу с очистительной водой, и всем надлежало отпить глоток. Настало время для священной трубки. Ее передали и мне, и я ее приняла. Втягивая дым, я думала, что к мундштуку прикасались губы всех тех, кто молился в темноте. И теперь я тоже одна из них, из тех, кто молился за великое племя жизни?
Церемония оглала долго жила во мне как нечто более глубокое, нежели экзотическое воспоминание. Она была исполнена духа, какой я находила во многих индейских культурах. Легенда индейцев с калифорнийской Пит-ривер повествует, например, о долгом странствии, в ходе которого отец Медведь, мать Антилопа, сын Лисица и дочь Куропатка встречают целый ряд других зверей из своей большой родни. Один из них – старый лекарь дед Койот – в сыне-сорванце Лисице видит своего сородича.
Койот в индейских легендах зачастую трикстер, тот, кто выпадает за пределы упорядоченного мира. Подобно джокеру, он способен внезапно перевернуть в жизни все правила игры, но он не зол. В индейской мифологии мир создан не каким-то царственным, вершащим правосудие богом, а животными, полными загадочной дикости. Там и лисица может быть трикстером, и в иных племенах ее почитали. Торо это понимал. Для него лисица, как и коренное население Америки, воплощала жизнь более естественную, нежели белое общество. Лиса, с его точки зрения, сохранила свободу и олицетворяет неприрученного человека.
Осенью я оставила участок на произвол судьбы, но, когда в январе ударил мороз, забеспокоилась, как там дом и животные, и поехала туда с пакетом птичьего корма.
Снег на участке был сплошь в узорах следов. Легкие следочки белок перемежались отпечатками лисьих лап и копыт косуль. Подобно помету и обглоданным веткам, следы – это знаки, которые можно истолковать, так что я стояла, разглядывая недавнее прошлое. Где-то я читала, что косули, резко меняющие курс, выделяют растопыренными копытцами некий секрет. Таким способом они предупреждают родичей о том, что видели. Может, и здесь в путанице следов тоже прячутся пахучие сообщения?
Конечно, следов на участке полным-полно круглый год, хотя я впервые увидела их только на снегу. Под ним наверняка тянутся ходы лесных мышей, один из которых явно ведет к дому, где я обнаружила под мойкой мышиный помет. Он был собран в углу неподалеку от половой тряпки, вероятно служившей мыши матрасом, так что туалет и спальня аккуратно располагались в разных местах. Если мышь отыскала какую-нибудь другую еду, кроме старой губки для мытья посуды, наверняка для нее тоже нашлось отдельное местечко. У моего первого друга домовые мыши собирали кусочки сахара в диван, и, когда однажды я застала в кладовке большеглазую мышку, та перед транспортировкой сахара как раз подкреплялась кусочком горгонзолы. Она была очаровательна, но на кухне все-таки поставили мышеловку.
Поскольку мышам постоянно нужно есть, пища должна быть в непосредственной близости. Потому-то их тянет в изобильные дома и сараи, хотя людям это всегда не нравилось. Мне вспомнилась байка о том, как за один день в зерновом амбаре были убиты семьдесят тысяч мышей, – это яркая иллюстрация нашего к ним отношения.
А ведь некогда наши собственные предки-млекопитающие тоже были мышеподобными существами. Мало того, восемьдесят процентов наших генов совпадают с мышиными; мы разделяем с ними даже кой-какие качества. Например, мыши очень социальны и, когда не общаются с помощью ультразвука, считывают эмоции друг друга по мимике и запахам. В одном жестоком эксперименте, когда мыши видели страдания других мышей, они выказывали явное сочувствие.
Мы сами, конечно, не воспринимаем ни ультразвук, ни субтильную мимику, но если звук снизить до частоты, слышимой для людей, то он якобы напоминает птичий щебет. Мыши-самцы, как и птицы, привлекают своим пением самочек; видели даже, как некоторые исполняли сообща весьма сложные дуэты. Видимо, способность петь у них врожденная, поскольку ею управляет так называемый ген FOXP2, лежащий в основе птичьего пения и нашей речи. Когда этот речевой ген мутирует, мышиные самцы поют куда более простые песни, не привлекающие самочек.
Когда-то мне довелось жить поблизости от этого маленького мира, поскольку в детстве у нас с сестрой было несколько японских танцующих мышек. Мы считали их чуть ли не членами семьи, и, чтобы им было по-домашнему уютно, один из знакомых соорудил из картона мышиный домик. Подняв крышу, можно было видеть, как они расположились там среди газетной бумаги, изгрызенной в непонятные нам иероглифические фигуры. А они совершенно не понимали нас. В их глазах мы, наверно, были этакими грозными властелинами, которые могли нежданно-негаданно протянуть руку и вытащить их из беличьего колеса. Я всё же пыталась приласкать их, поглаживая пальцем шерстку.
Самое отчетливое воспоминание – день, когда мы, заглянув в домик, не могли потом поставить крышу на место. Как я ни нажимала, что-то мешало. Оказалось, шея мышки попала между твердой картонной стенкой и крышей. Я положила мертвую мышку на ладонь и увидела маленькие углубления, возникающие на белой шерстке. Они походили на звездные вихри, какие Ван Гог писал в конце жизни, но были моими слезинками. Да, у мышей и людей всегда были сложные отношения.
