Шесть дверей страха - [5]

Дамы окружили королеву, и она, не успев рассердиться на Конана, тут же снова улыбнулась. Вечером в саду было, в самом деле, чудесно. На деревьях зажгли маленькие фонарики, привезенные из заморских стран, негромко заиграли музыканты, спрятавшиеся в заросшей плющом беседке.

Королева приколола к волосам душистый ночной цветок, села во главе длинного стола и решила, что обязательно вскружит сегодня голову молодому Готнару – а завтра пусть он отправляется в самый дальний гарнизон, к пиктам и лягушкам! Подумаешь, важные дела с этим лекарем! Ну, Конан, смотри не пожалей!

Музыка заиграла громче, зазвенели кубки, слуги как угорелые летали из сада в дворцовую кухню и обратно, сгибаясь под тяжестью блюд и серебряных кувшинов с вином.

Королева изредка, нахмурившись, поглядывала на пустое кресло, предназначенное для Конана. Но тут же лукавая улыбка снова появлялась на алых губах, и она, склонив голову и опустив длинные ресницы, слушала, что нашептывает ей Готнар, молодой повеса из свиты короля. Он всегда ухитрялся оказаться рядом с ней, когда Конана не было поблизости, и без устали превозносил ее красоту. Когда же ему приходилось сопровождать короля, он всегда искал ее пламенным взором, и часто она даже спиной чувствовала, как он пожирает ее глазами. Конан от души забавлялся этой игрой, и вечерами они оба, бывало, хохотали над этой рыбкой, бьющейся на крючке любви.

Сейчас, досадуя на Конана, она чувствовала, что позволяет себе лишнее, но вечная женская жажда поклонения толкала ее продолжать опасную игру.

Тем временем на небольшую лужайку, ярко освещенную разноцветными фонариками, чинно вышла крохотная пара – два карлика, купленные королем, каждый за слиток золота. Их привезли издалека, специально на потеху блестящего аквилонского двора. Не больше половины обычного человеческого роста, стройные, с красивыми гладкими личиками, доверчивыми карими глазами и вьющимися каштановыми волосами, они казались вечными детьми, братом и сестрой. Но это были взрослые люди, хотя никто не знал, сколько им лет. Голоса их, тонкие и пронзительные, как у птиц, всегда вызывали у Зенобии улыбку, а когда они пели любовные песни, она не могла удержаться от смеха.

Теперь же они были одеты в наряды, в точности повторявшие наряды короля и королевы. Их головы венчали золотые обручи с сияющими зубцами, на поясе у карлика болтался огромный меч, цепляясь за ноги и вызывая взрывы хохота.

Они танцевали медленно, важно, то с поклонами расходясь, то вновь сходясь, чтобы степенно покружиться, взявшись за руки. Меч путался в траве, задевал за юбку крошечной королевы, но они невозмутимо кружились, величественно кланялись и изящно взмахивали руками.

Зенобия, изнемогая от смеха, с трудом сняла с руки драгоценный браслет и бросила его крошке-королю. Тот ловко поймал его на лету, благодарно улыбнулся и важно надел поверх рукава своего одеяния. Другие придворные тоже стали бросать шутам драгоценности, и малютка-королева не спеша собирала их в подол, словно спелые яблоки. Это вызвало новый взрыв хохота, музыка загремела громче, и на смену карликам на полянку стали выходить новые танцующие пары. Кавалеры и дамы кружились в танце, наслаждаясь ночной прохладой. Королева танцевала с Готнаром, ее загадочная улыбка дразнила и обнадеживала.

Шум праздника слабыми отголосками долетал до спальни короля, где он отдавал последние приказания лекарю и двум стражникам. Это были надежные молодцы из его личной охраны, они знали многое и не болтали лишнего. Вот и теперь им предстояло нести ночной караул у дверей королевской спальни, а утром быть здесь же, под рукой, чтобы привести Конана в чувство, если колдовская сила не отпустит его сама. Имма, маленькая помощница лекаря, стояла тут же, умоляюще глядя на Конана – она словно чувствовала, что ее собираются отослать. Славная девочка, истинные чувства которой давно уже не были секретом для короля. Когда она натирала целебными мазями его ноги, уставшие от многодневной охоты, или массировала тело, возвращая затвердевшим буграм мышц мягкость и легкость, в трепете ее сильных рук безошибочно чувствовалось нечто большее, чем старание служанки. Это были любящие прикосновения, и они выдавали ее так же, как полузакрытые глаза и вздрагивающие от скрытой нежности губы.

Где-то глубоко в душе Конан чувствовал ответный отклик на этот робкий призыв и знал, что когда-нибудь сожмет в объятиях это стройное смуглое тело, зароется лицом в непокорные завитки черных волос, глубоко заглянет в ее глаза. А какого они цвета, эти глаза? Золотистые? Зеленые? Он так и не смог рассмотреть. Все равно приятно было сознавать, что все это будет…

Но не сейчас… Когда-нибудь потом… Поэтому он и хотел отослать ее, чтобы она не видела его в час бессилия, а может, и смерти. Но ее глаза смотрели так требовательно, и в то же время умоляюще, что он сдался:

– Ладно, Имма, ты тоже останься, и приготовь вино – твое знаменитое, на травах, что и мертвого поднимет, и растирай меня покрепче, уж я-то знаю, какие у тебя сильные руки, малышка!

Она расцвела, услышав его похвалу, и, повинуясь кивку Дамунка, побежала готовить снадобья. Конан, перед тем как запереться в спальне, велел лекарю запомнить все, что он будет говорить утром.