Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона - [41]

Вот тут и подоспел кудрявый буян и гаркнул мне в самое ухо:

— Доктор Ватсон! Ваших бьют! — и побежал за Гипсовым в сторону Вестминстерского моста, гремя ботинками и размахивая моей любимой тростью. Я же полуживой, и откуда только силы взялись, вскочил… и вдогонку. А ведь куда бегать-то, набегался уже… Но, коли наших бьют, негоже мешкать! Да и трость мою любимую надо б вернуть, не простая вещь. А солнце вдруг из тумана вырвалось и слепит, мочи нет, точно порванный кадр в синематографе. И хотя глаза мои от слепящего света уже мало что видели, я не мешкал. Оттого и врезался в фонарный столб на самой середке Вестминстерского моста, не удержался на ногах, опрокинулся через перила и… полетел в Темзу.

Последнее, что помню, провожал меня с моста своим гипсовым глазом мудрейший из людей, и пронеслось у меня в голове самое его проникновенное:

— Сколько же на свете вещей, без которых можно жить!

И свинцовые воды Темзы сомкнулись над моей головой.

Глава шестая Пудинг против Кекса

Очнулся я на полу. Лихорадило меня так, будто я был только что выловлен из Темзы, а голова трещала, точно она и впрямь повалила фонарь на Вестминстерском мосту. С трудом поднявшись на ноги, я судорожным движением раздернул шторы, и серенькое утро показалось мне ослепительным днем. Форточка хлопала под ветром, и помпончики на гардинах дрожали, их тоже лихорадило. Приняв таблетку от головной боли, я улегся было под одеяло с намерением хоть немного согреться. Но тут же вскочил и стал одеваться: как бы в тепле и уюте опять не заснуть.

По дороге в гостиную я невольно скосил глаза на мою любимую трость… Все в порядке — она на месте. Надо сказать, это весьма увесистая трость с набалдашником из черного агата в виде кулака негра, на эбеновом пальце которого красуется серебряное кольцо с надписью: «Наших бьют!». Подарок Холмса к моему пятидесятилетию. На самой трости скромная надпись: «Ватсону от Холмса». Эту трость я завещаю своему старшему сыну, а он — своему как величайшую драгоценность.

Чуть пошатываясь, я вошел в гостиную, это не укрылось от миссис Хадсон, хлопотавшей у стола:

— Доктор Ватсон, вам необходимо показаться доктору.

Я машинально глянул в зеркало над камином: круги под глазами, ненормальная бледность и какое-то затравленное выражение лица без слов говорили о вчерашних моих бесчинствах и о тех кошмарах, какие мне довелось пережить ночью.

— Да-да, Ватсон, вам надо показаться самому себе! — поддакнул Холмс наставительно.

— Это я уже сделал, не далее как вчера и, признаться, себя удивил. Теперь, по крайней мере, я знаю, на что способен.

— Ну ну, старина, не судите себя слишком строго!

Наша хозяйка подозрительно на нас покосилась:

— Ах, джентльмены, вы все шутите, точно малые дети.

— Ошибаетесь, миссис Хадсон, не знаю, как другие, а вот я в детстве был человеком на редкость серьезным. Однажды мои однокашники, большие юмористы, из-за этого даже пострадали. Решили со мной пошутить, но я не только сам шутки не понял, но и у них надолго отбил чувство юмора. Печальная была история, с тех пор я и наверстываю упущенное. Стараюсь за полмили разглядеть шутку, чтобы вовремя ее поприветствовать.

После завтрака Холмс куда-то ушел и незадолго до обеда вернулся, потирая руки. Судя по всему, расследование его успешно продвигалось. Потом он ушел снова.

Я же весь день не мог заставить себя заняться каким-нибудь полезным делом. Долго слонялся из угла в угол, смотрел в окно, пил микстуру, перелистывая свои записи, а в голове кружились обрывки всех тех впечатлений, которыми была богата последняя неделя. Но собрать их в мало-мальскую систему не представлялось возможным.

Да, ровно неделю назад, по моим записям, мистер Торлин переступил порог нашей гостиной. И теперь это дело, судя по всему, близилось к завершению. Но у меня как в голове, так и в записях была полная неразбериха. Еще вчера все это представлялось мне пустяшным недоразумением психологического порядка. И вдруг все эти жуткие находки, которых хватило бы на три убийства. Я был просто обескуражен. Напрасно иностранцы воображают англичан эдакими скованными в движениях манекенами с приклеенной кислой улыбкой и вздернутой бровью абсолютной невозмутимости. Англичанин, конечно, когда на него никто не смотрит, — это самый неуравновешенный и непредсказуемый человек. Пресловутое хладнокровие англичан — это не наша сущность, а наша маска. Я ходил по комнате, махал руками, хлопал себя по лбу, разговаривал сам с собой. «Может, это и не преступник?..», «Но убийство все же было!» … Ну? Как понимать прикажете подобные противоречия?! Я досадовал на Холмса, как всегда в таких случаях, когда все кругом было загадкой, «тьмой египетской», а ему уже вовсю светила луна, и он, даже намеком, не желал умерить пламень моего любопытства, а только подливал масло в огонь. Что за характер! Да разве я не думаю об этом деле двадцать четыре часа в сутки! Разве не снятся мне по ночам кошмары, один другого хлеще! Но, вероятно, я осел и тупица. И с этим уж ничего не поделаешь. А дело это — подлинно гордиев узел, который можно только разрубить. Разрубить — и все! Но уж никак не распутать.