Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона - [10]
— …тот, кто туда войдет, оттуда уже не выйдет ни живым ни мертвым и перед смертью увидит дьявола во плоти… — произнес камердинер как-то уж слишком торжественно. Другой же голос, напротив, отвечал весело, со смешком, несколько манерно растягивая слова:
— Небылицы тетушки Фелиции!
И вот этот голос, несмотря на веселый и безобидный ответ, показался мне просто зловещим. Я решил было подняться на третий этаж, но подумал, что разговор, хотя и был необычным, велся все же в спокойном тоне, и мое вмешательство в дела камердинера, да еще посреди ночи, выглядело бы, по меньшей мере, странно. Кроме того, я устал от своей подозрительности и фантазий. Может, это родственник к нему приехал или из деревенских кто. А утром это и вовсе показалось мне чепухой. Мало ли какую глупую сказку один человек мог рассказывать другому хотя и посреди ночи. Но памятуя вашу просьбу писать обо всем, решил рассказать уж и об этом.
С уважением, Энтони Торлин.
Замок Фатрифорт,
Гринкомб,
Глостершир».
Как не жаль мне было Холмса, но я не хотел поддержать его надежды даже на этот постскриптум. Наш учитель, несмотря на свои героические усилия, не мог выйти из замкнутого круга болезненной мнительности, если не того хуже — вялотекущей паранойи.
В воскресенье ничего не случилось, зато в понедельник…
Глава вторая
Под колесами кеба
Утром, прежде чем подняться, я больше часу проблаженствовал с книгой начатой накануне, а когда спустился в гостиную, застал Холмса, хмуро смотрящего в окно на прекрасное солнечное утро, и не удержался от замечания:
— Вы, Холмс, напоминаете мне сейчас бедного узника, который с тоской глядит сквозь решетку на волю-вольную из своего мрачного узилища. Только узника понять можно, а вот вас — нет. Неужели это дивное утро вы собираетесь провести в хандре? Не лучше ли пойти прогуляться?
Но Холмс, пробурчав что-то невразумительное, остался глух к моему призыву и завтракать отказался. Позавтракав в одиночестве, я возобновил свои уговоры, но безрезультатно. На все мои резоны он досадливо отвечал, что погода и природа его мало волнуют сами по себе, если только не служат фоном какому-нибудь интересному делу, а поскольку такового дела нет и, судя по всему, не предвидится — лучше честно хандрить. В подтверждение своих слов он тут же улегся на диван курить и «честно хандрить». Я просмотрел утренние газеты, полистал медицинский вестник и уже собрался прогуляться один, как вдруг погода переменилась, задул северо-западный ветер, налетели тучи и заморосил дождь. Тогда, придвинув кресло к камину, я с чистой совестью принялся в который уже раз перечитывать «Доктора Джекиля и мистера Хайда». Но не успел я еще основательно углубиться в перипетии этого несравненного произведения, как вдруг…
— Бросайте Стивенсона, Ватсон, надо проветриться! Иначе мозги мои окончательно заплесневеют.
Меня несколько озадачил такой поворот дела. Подумать только, когда даром пропала такая редкостная солнечная погода, а промозглая сырость дала мне возможность, как никогда, почувствовать сладость уюта, этот непредсказуемый человек тянет меня под дождь.
— Чем вызвана столь резкая перемена настроения, Холмс? — спросил я ворчливо.
— Переменой погоды, Ватсон. Дух противоречия начинает говорить во мне сильнее именно тогда, когда силою обстоятельств задавлен всякий другой дух. Погода изменилась к худшему, и вот я воспрянул.
— Мне иногда трудно понять, Холмс, шутите вы или нет, но мысль интересная. Попробую как-нибудь проверить ее на своих подопечных.
Мы надели калоши, облачились в макинтоши, взяли один на двоих большой старый зонт и вышли под дождь, крупный и редкий, как брызги фонтана. Всю дорогу против обыкновения мы молчали, потому, верно, впечатления этой прогулки, краски, запахи, звуки — все то, что, как правило, не замечаешь за разговорами, запомнилось особенно четко: мокрая брусчатка в изгибе улицы, синевато-матовая, как шкура змеи, густой, точно паровозный, пар пахнущий шоколадом над приоткрытым окном итальянской кондитерской, порыв ветра на углу Дорсет-стрит, рванувший с неожиданной силой наш зонт и ослепивший колкими брызгами, какофония уличных звуков с доминантой клаксонов и полицейских свистков, и тяжелый взгляд белого мопса с базедовыми глазами в окне пустынного переулка, заставивший меня вздрогнуть. Когда же подустав и изрядно вымокнув, мы приближались к дому, то еще издали увидели у наших дверей какого-то нерешительного посетителя. Он то складывал зонт и протягивал руку к нашему звонку, то отдергивал ее и опять раскрывал зонт, напоминая актера пантомимы, не слишком искусного. Подойдя ближе, мы узнали мистера Торлина.
— Прошу вас! — пригласил Холмс странного нашего знакомца.
Тот снял очки, судорожно проведя рукой по мокрому лицу, и, уставившись невидящими глазами на Холмса, неуверенно произнес:
— Нет-нет… Это, должно быть… так…
Его будто колотил легкий озноб, и мне подумалось, что не от холода.
— Ну, так это или нет, а чашка-другая горячего чая с ромом и шоколадный пудинг не повредят промокшему человеку, только что покрывшему сто верст пути, — с улыбкой проговорил Холмс и в голосе его прозвучали нотки такого радушия, против которого не устоял бы даже самый церемонный гость. И учитель сдался.
