Шел третий день... - [55]

Алексею Андреевичу было двадцать три года, очень скоро Куликов определил, что он — медик. Этот народ угадывается сразу — вот у них-то на все профессиональный взгляд, потому что все на свете либо вредно, либо полезно. Вредного больше. Молодой доктор, хотя и относился к своему профессиональному взгляду с иронией, тем не менее пил чай без сахару и отцу запретил: «Сахар — яд». Куликов подумал, махнул рукой: «Все равно помирать», — но вместо обычных трех кусков положил в стакан только два.

Ухаживала за мужчинами Елизавета Сергеевна — супруга Андрея Вадимовича, которая вместе с ним и вела хозяйство. Была она женщиной тихой, незаметной, но отличалась чрезвычайно обаятельной улыбкой и необыкновенной предупредительностью, происходившей не то от мягкости характера, не то от физического недостатка — супруга Андрея Вадимовича плохо слышала. А люди с поврежденным слухом, как правило, со вниманием и проницательностью относятся ко всему окружающему. Да и улыбка их почти всегда лишь знак — немного сожаления, вопрос и «зла я не хочу» А у Елизаветы Сергеевны в улыбке было еще: «Какие вы все хорошие и добрые люди».

После обеда Куликов вышел на террасу покурить и увидел, как ушла осень: вдруг стемнело, повалил снег, сплошной, стремительный, а когда через полчаса прекратился, осень была погребена. Смолк под белыми шапками шум сосновых ветвей, и суетливая поземка листвы замерла в сугробах. Из мрака выступил противоположный берег залива. Там тоже и земля и лес — все мертво белело. Только озеро оставалось черным. Но и оно, совсем недавно штормившее, увязло теперь волнами в месиве снега и замолчало.

— Красотища! — выскочил на террасу Алешка. — Батя! Поохали донки ставить!

— Какие, к черту, донки? — Андрей Вадимович был в шлепанцах, остановился на пороге. — До первого льда никакого клева не будет.

— Но, может, она после шторма-то возьмет? — соображал Алешка. — Может, проголодалась?

— Нет, теперь только по первому льду.

— Все равно живец пропадает, жалко, что ли?

— Да поезжай на здоровье.

— А ты?

Панюшкин отмахнулся: «Пустое дело».

— Давайте быстренько поставим, — обратился к Куликову Алешка, — по-моему, налим должен брать.

Куликов согласился, хотя и не очень верил в успех предприятия.

Погрузили снасть в моторку и отъехали. Сначала на корме сидел Панюшкин-младший, но вскоре руки у него вымокли, замерзли, он передал Куликову румпель, сам перешел вперед и указывал направление. Против расчетов до места добирались долго — скоростной двигатель поднимал за кормой фонтан брызг, но с сопротивлением густой воды справлялся плохо. Наконец увидели белеющий островок. Следуя указаниям лоцмана, Куликов подошел с нужной стороны, вырубил двигатель, и лодка медленно вползла на отмель.

Привязав донку к колышку или камню, они отъезжали на веслах, пока не натянется леса, и осторожно опускали в воду грузило и рыбешку. От долгой возни руки закоченели, и мотор, когда рыболовы собрались возвращаться, удалось завести с трудом. Но уж управлять не было никакой возможности. К счастью, Андрея Вадимовича осенило включить береговой прожектор, и, сориентировавшись на далекий огонь, Куликов прижал румпель локтем к бедру и старался не особо сильно дрожать, дабы не сбиться с курса. Алешка запрятал руки под куртку, скрючился и совсем походил на мальчишку. Куликов, конечно же, понимал, что Панюшкин-младший — человек взрослый уже, достаточно самостоятельный, да и рыбак бывалый. Случись им познакомиться в какой-то другой обстановке, доктор, вероятно, не позволил бы себе сейчас вдруг расслабиться и запросто отдать старшинство. Но произошло так, что Куликов узнал Алешку рядом с Андреем Вадимовичем, а сыновья, даже взрослые, рядом с отцами непроизвольно делаются детьми. Корреспонденту доводилось замечать подобное и за пятидесятилетними сыновьями, и он нисколько не осуждал Алешку за расслабленность и жалкость. Ему было жаль доктора, хотелось поскорее привезти домой, в тепло, однако двигатель передавал винту все лошадиные силы без остатка, а судно медленно толклось в густой воде. Но добрались.

— Батя! Порядок! Двенадцать донок поставили!

— Хоть сто двенадцать. — Андрей Вадимович встречал на берегу.

Переоделись, перекусили. Куликов с Алешкой выбрали самую теплую комнату и завалились спать. Но, взбудораженные мореходством, уснуть не могли. Обсуждали предполагаемые взгляды налима на сегодняшнюю погоду, степень его пищевых вожделений, а также вкусовые качества болтавшихся на крючках пескарей. Затем перебрались к рыбацким байкам, рассказывать которые — просто сласть, и можно до потери сил, однако вскоре разговор коснулся Андрея Вадимовича, а затем и вовсе на него перешел:

— Теперь отец — другое дело! Даже сам иногда на веслах выходит кружки погонять. А раньше — привезешь его, посадишь на берег, плащом укроешь, и сидит себе с удочкой, а ты смотри: жив или нет, на одном валидоле держался… А теперь, черт, здоровый стал, помолодел…

— Как же это ему удалось? — спросил Куликов, ожидая услышать поучительную историю о вреде табака, пользе диеты, зарядки и тайно надеясь, что на этот раз убедительность доводов вдруг да подействует, и вдруг он да и бросит курить, будет вставать в шесть утра, трусцой бежать от инфаркта, а то и в прорубь купаться полезет.