Шел третий день... - [27]

Между тем наступил вечер. Подуло сильнее. С полей сорвалась снежная пыль.

Потом Андрей Андреевич пытался вспомнить по порядку прошедшую охоту, но вспоминалось плохо. Какие-то серые размытые картинки являлись перед ним и исчезали тотчас: он не умел наблюдать. Ясно помнился лишь мягкий голос странного человека и удивительный взгляд, который не сверлил, не колол, не резал да и вообще не нападал, но, высвободившись из-под полуопущенных век, захватил некоторое пространство и замер. И тогда очень не хотелось приближаться к этому пространству. «Однако что уж здесь особо необычайного? Глаза — самое удивительное в лицо человека. Наверное, почти все глаза удивительны. И лишь немногим носам удается с ними соперничать, — Андрей Андреевич улыбнулся, вспомнив о своем шофере, но тут же и нахмурился. — А все-таки странный мужик. И форма на нем… Сударем называл, чудак, браконьером… Хотя прав ведь — охота браконьерская. Для других. Для других — браконьерство, для меня…» Когда у Андрея Андреевича случались подобные мысли, он отбрасывал их, чтобы не зайти слишком далеко, в неудобное.

«Любопытно, о чем может быть фильм? И кого там играет этот? Форма уж очень старинная. Война, что ли, с Наполеоном? Да вроде сняли, хватит уже. О декабристах? Тогда на черта здесь — в полях, в лесах?.. Ой, бог ты мой, где же мы едем?»

Он приподнялся, посмотрел назад и замер в оцепенении: там, за санями, за снежным вихрем, к светящейся самой собою площади стройными рядами сходились полки и выстраивались в каре.

— Фу-ты, черт! Эй, скоро?!

— Вот огни! Сейчас где-то поворот будет.

— Ты поскорее бы, поскорее, нам еще домой попасть надо!

— Доберемся! По трассе — плевое дело: три часа.

— И выспаться еще! Завтра же в десять совещание. Смотри, чтоб к половине машина, как штык, была!

— Андрей Андреевич…

— «Андрей Андреевич», «Андрей Андреевич»! Гони давай!

— Я-то гоню, а она не идет…

Перед поворотом Андрей Андреевич еще раз обернулся.

САПОГИ ИЗ ТРАПЕЗУНДА

Не желая кого-либо обременять, я спросил ближайшую брошенную деревню и к вечеру стал однодворцем. Рядом располагалось еще несколько изб, но все — негодные для ночлега. Числить же себя в подобных условиях хотя бы мелкопоместным — пустое бахвальство: мне, как и многим охотникам наших дней, случалось коротать время не только в совершенно справных, хотя и опустевших, деревнях, но даже и в натуральных селах — с соборами и прочими одинаково обезлюдевшими сооружениями как казенного, так и частного предназначения.

На другой день погода выправилась — стих ветер, дождь перестал, и можно было пускаться дальше, но тут я познакомился с прежним хозяином дома — Павлом Степановичем Метелкиным и лишний раз сумел убедиться в том, что обстоятельства, сбивающие нас с намеченного пути, сулят подчас куда более заманчивые последствия, чем достижение желанной цели.

Я прожил в этой деревне неделю. Неделю — разбирая бумаги, оставленные бывшими жильцами за ненадобностью. Вечерами ходил на тягу, но тяга здесь оказалась неважной, и я, конечно же, все-то и порывался оставить эту деревню и поскорее отправиться в некоторые заветные места, но Павел Степанович не отпускал.

Сначала он показался мне обыкновенным занудою: в ворохах бумаг часто встречалось каллиграфически выведенное слово «жалоба», иногда — «прошение». Скоро, однако, обнаружилось, что самих «жалоб» и «прошений» не столь уж и много, зато писаны они во множестве экземпляров: перерабатывая и дополняя, автор, должно быть, стремился к некоему совершенству. Так, датированный 1923 годом текст «Прошения о перестании полагать товарища П. С. Метелкина недоимщиком по уплате сельхозналога» имел четырнадцать вариантов, а отдельные страницы преобширнейшей «Жалобы на соблазнительное поведение сборщицы сельхозналога В. Лепетяевой» переписывались до тридцати раз, и оттого вполне позволительно утверждать, что Павел Степанович кое в чем сумел превзойти графа Толстого.

Следующее наблюдение и вовсе смутило меня: в то время как Метелкин даже под черновики жертвовал прекраснейшую бумагу, дочь его решала задачи про жнейки, копны, пуды и десятины на страницах печатной продукции. Тут были брошюры с таблицами займов, с постановлением «О порядке разрешения трудовых конфликтов, возникающих на почве применения наемного труда в крестьянских хозяйствах» от 1924 года, «Законодательство о трестах» 1925 года, «Выращивание сои на севере СССР», «Как устранить яловость животных» и другие издания не меньшей значимости. Несколько самодельных тетрадей было сшито из рекламных афиш «Крестьянской газеты» и цветастых плакатов, объявлявших «волостные торги недвижимостью» и «сдачу лесов в аренду».

То есть определенно писание жалоб явилось для Павла Степановича занятием чрезвычайной, ни с чем не сравнимой важности.

Узнал я еще, что Павел Степанович в годы гражданской войны служил делопроизводителем 29-го этапного батальона, и тут было счел свое исследование вполне завершенным, как вдруг на чердаке среди пыльных березовых веников, разобранных кросен, мятых чайников, самоваров, кастрюль нашелся странный предмет — долбленый деревянный пенал цилиндрической формы. Сняв крышку, я обнаружил плотный свиток бумаг, касавшихся неизвестного мне периода жизни Павла Степановича.