Шел третий день... - [2]

— Белуга! — ахнул монтер.

— Килограммов на шестьдесят, — определил Шмаков.

— Эй! — крикнул Гусятов парню, выскочившему из палатки. — Тащи чего-нибудь твердое!

— А чего? — растерялся тот.

— Все равно! Топор, камень, полено — по носу ее вдарить! Это ж белуга, — объяснил монтер, задыхаясь, — она сразу того…

— Хороша! — вытер лоб Шмаков, полюбовавшись минуту, и достал нож.

— Погоди, сейчас топор принесут. — Монтер лег на песок и раскинул руки, — Фу, черт, совсем умотала.

Инспектор оседлал рыбу, которая теперь, на отмели, не сопротивлялась почти, распорол сеть вдоль шишкастого белужьего хребта так, что длинный нос попал на свободу, быстро пересел, не давая рыбе запутаться снова, и взрезал сеть в другую сторону до хвоста. Потом встал, спрятал ножик и ногой толкнул рыбу в бок. Она перевернулась, как бревно, и, изогнувшись, ударила хвостом, окатив водой и инспектора, и стоявших за ним туристов — их было трое: один с топориком, другой с поленом, третий держал подсачек. Окатило водой и Гусятова, который, разинув рот, приподнялся и недоуменно следил за освобождением белуги. Гусятов вздрогнул, вернулся к горькой реальности и вздохнул: хорошая была рыба. А когда Шмаков, обняв белугу под брюхо, отволок ее на достаточную глубину, монтер поинтересовался:

— Слушай, инспектор, а если бы ты меня с этой тушей накрыл, что тогда?

— Соответственно, — пожал плечами инспектор. — Лодка, моторы и четыре сотни.

— Ну уж это ты брось! Это слишком!

— Не, — прикинул инспектор, — думаю, в самый раз. А теперь поезжай домой — и с двадцатником к Тоньке. Она тебе бланку выдаст — распишешься.

— И Тоньку, вишь, к враждебной деятельности привлек! — обратился монтер к туристам. — Навроде секлетарши она теперь, — скорчил рожу и повилял бедрами. — Тьфу! Таку девку споганил!

— Чего?! — подступил Шмаков. — Как это так «споганил»?

— Идеологически! — решительно пояснил монтер.

— А-а, — смягчился инспектор.

— Где ж я сейчас двадцатник достану? — без всякого перехода спросил Гусятов.

— Не достанешь?

— Где же?

— Снимай моторы.

— Ну…

— Снимай, говорю, «Вихри»!

— Эх, мать честная!

— Давай, давай, а то зубами стукочешь — аж страшно.

— Холодно ведь…

— Во! И я говорю. И это, чтоб мне без шуток!

— Да ладно! В первый раз, что ли?

Отвязывая лодку, монтер вдруг поинтересовался:

— Слушай, Шмак, а вот когда мы тянули, тебя, часом, азарт не прошиб?

— Было, — признал инспектор.

— Вот черт! — рассмеялся Гусятов. — Молодец!

— Чего это вдруг?

— А черт его знает, сам не пойму… Но чего-то, — он хитро прищурился, — чего-то есть.

— Балабол, — отмахнулся инспектор. — Ну а вы, орелики, чего стоите? Или не знаете, что осетровые под запретом?

— Ну, мужики, держись! — крикнул Гусятов и, потеряв чувство солидарности, захихикал.

— Знаем, — виновато сказал один, — да как-то… от неожиданности.

— Рыбина больно здоровая, не видали таких, — помогал оправдываться второй.

— Это да. Я и сам таких… — инспектор закурил, — не часто вижу… Откуда будете?

— Из Москвы.

Шмаков помолчал, потом, скрывая зависть, тихо спросил:

— Студенты?

— Отучились уже.

— А сюда, стало быть, в отпуск?

— Ага.

— Ну и что ловится?

Они подвели Ромку к палатке, у которой на проволоке вялилась рыба: красноперки, лещи.

— Удочкой?

— Конечно!

— А если б то же самое сеткой… — Шмаков прикинул, — рублей эдак в двести пятьдесят обошлось. Понятно? — спросил инспектор того, что стоял ближе.

— Понятно.

— Да ты брось сачок-то? Чего ты с ним ходишь, чудила?.. Был тут раньше рыбацкий колхоз, сейчас-то его упразднили — ловить нечего… Так вот, в лучшие свои времена колхоз вылавливал за сезон, думаю, раз в пять меньше, чем ваш брат любитель нынче вылавливает…

Ребята виновато молчали.

— Да не тушуйтесь, — вздохнул инспектор. — Что ж с вами делать? Закона качественного на вас пока нет. Ловите.

— А спиннингом разрешается?

— Разрешается, — продолжал горевать Шмаков.

— Что-то неважно…

— Это уж я не виноват. Попробуйте вон у того обрыва. Там суводь — быстрина, должен брать жерех. И судак крупный, килограммов до десяти. — И пошел к своему катеру.

Уже включив двигатель и снявшись с мели, Шмаков высунулся из рубки и подозвал ребят:

— Стерлядь пробовали когда-нибудь?

— Нет…

— Возьмите. Ушицу сварите. А если икряная, опустите икру в тузлук минут на пятнадцать-двадцать, и готова, понятно?

— Куда опустить?

— В тузлук! В рассол, значит.

— Понятно, спасибо большое.

«И что за народ? И откуда их столько? На одном только моем острове штук двадцать палаток, а взять от Волгограда до Каспия — все двадцать тысяч!..»

А освобожденная Шмаковым белуга плыла себе и плыла, не предполагая даже, в какой яме, за каким поворотом настигнет ее следующий удар судьбы.

Отпатрулировав ночь, инспектор, кроме накидки, конфисковал бредень, штрафами собрал сорок рублей. «Все не то, — вздыхал Шмаков, — мелочь». Начался ход осетровых, а эти донные рыбы почти не попадаются в сетки-верхоплавки и бредни. Да и накидкой поймать их случается крайне редко.

Шмаков охотился на тех, кто промышлял перетягами — длинными тросами с часто насаженными большими крючьями. Перетяга укладывается на дно поперек реки, и бескостные осетры напарываются на крючья. Добычливая снасть! На участке Шмакова перетягами баловали пастухи с мелких островных ферм. Выслеживать пастухов было трудно: они располагали снасть рядом с фермами — когда удобно, тогда и проверяли, — и никаких хлопот. Прежде Роману удавалось собирать эти перетяги «кошкой», но пастухи придумали пускать вдоль снасти защитный трос, используя вместо грузов старые тракторные моторы и прочие достижения технического прогресса, благо в степи и по островам их было разбросано множество. Зацепив такой трос, Шмаков потерял однажды «кошку», а заодно и лебедку, которая выпрыгнула из стальной обшивки, оставив на память четыре дыры от болтов. Пришлось плюнуть на стационарное браконьерство. Плевал инспектор без особого раздражения: пастухи жили в таких местах, куда осетровые захаживали нечасто.