Шекспировские чтения, 1978 - [6]

Трагедии Шекспира - пример "классического разрешения коллизий в романтической форме искусства" между средневековьем и новым временем, между феодальным прошлым и складывающимся буржуазным миром. В Шекспире-трагике Гегелю импонирует стоическое спокойствие, глубокая объективность по отношению к жестокой борьбе двух мировых укладов. Этот "гегелевский" Шекспир мало похож на недовольного действительностью бунтаря. Что шекспировская индивидуальность ставит себя как бы в центр мироздания - это "формальная самостоятельность", которой противостоит "абстрактная необходимость". Зато шекспировские характеры "внутренне последовательны, верпы себе и своей страсти, и во всем, что с ними случается, они ведут себя согласно своей твердой определенности".

Не обошелся, однако, Гегель без упрека Шекспиру, что вперемежку с трагическими ситуациями есть у него сцены комические, рядом с возвышенными, значительными явлениями - ничтожные, низменные. Как идеально чиста трагедия античная, не допускавшая подобного!

Герои Шекспира - "рассчитывающие только на самих себя индивидуумы", ставящие себе цель, которая "диктуется" только "их собственной индивидуальностью", и осуществляют они ее "с непоколебимой последовательностью страсти, без побочных рефлексий". В центре каждой трагедии стоит такого рода характер, а вокруг него - менее выдающиеся и энергичные {Гегель. Лекции по эстетике. - Соч., т. XIII, с. 392.}.

В нынешних пьесах мягкосердечный персонаж быстро впадает в отчаяние, но драма не влечет его к гибели даже при опасности, чем остается весьма довольной публика. Когда на сцене противоборствуют добродетель и порок, ей надлежит торжествовать, а ему быть наказанным. У Шекспира же герой погибает "именно вследствие решительной верности себе и своим целям", что и называют "трагической развязкой".

Язык Шекспира метафоричен, и его герой стоит выше своей "скорби", или "дурной страсти", даже "смешной вульгарности". Какие бы ни были шекспировские образы, они - люди "свободной силы представления и гениального духа... их размышление стоит и ставит их выше того, чем они являются по своему положению и своим определенным целям". Но, подыскивая "аналог внутреннего переживания", этот герой "не всегда свободен от излишеств, временами неуклюжих".

Замечателен и юмор Шекспира. Хотя его комические образы "погружены в свою вульгарность" и "нет у них недостатка в плоских шутках", они в то же время "проявляют ум". Их "гений" мог бы сделать их "великими людьми".

По Гегелю, Шекспир прекрасен и "нравственной стороной", и "формальной стороной творчества", своим "величием души и характера". Обе стороны являются достоинствами этого драматурга. Прекрасно у Шекспира, что его герой верен своей страсти, что умом и речами он выше своей скорби в трагедиях и вульгарности в комедиях, становясь как бы "свободным художником", наконец, что шекспировский образ динамичен. Столь глубокого трагизма и не менее глубокого юмора "романтическая форма искусства" иметь больше не будет {Гегель. Лекции по эстетике. - Соч., т. XIII, с. 147.}.

Однако пафос всеобщности, который охватывает в античной трагедии и справедливое, не столь отчетлив у Шекспира, зато индивид в его драмах свободнее в своих решениях. Нет уже софокловского равновесия двух противоборствующих сил - старого и нового, у Шекспира старый уклад дышит на ладан, новый не вполне сложился, а силы в нем уже больше. Равновесие сил предпосылка гармоничной красоты - нарушено.

Итак, общей черты, соединяющей Рафаэля и Шекспира в "наивном" мирочувствовании, по шиллеровско-гетевскому толкованию, в эстетике Гегеля нет, и после него этих двух художников будут рассматривать отдельно друг от друга, лишь в границах одной эпохи.

5. РАФАЭЛЬ И ШЕКСПИР - И ДЛЯ СТЕНДАЛЯ СВЕТОЧИ ПРЕКРАСНОГО

Выслушаем теперь автора "Истории живописи в Италии" (1817) и "Прогулок по Риму" (1827). Возможно, гетевское "Итальянское путешествие" было Стендалю известно {"Не без иронии и удивления Гете отметил, что из его книги Стендаль кое-что позаимствовал для своей - о Риме, Неаполе, Флоренции, выдавая это за собственные впечатления и мысли" (Strich F. Goethe und die Weltliteratur. Bern, 1946, S. 239).}.

Наивысшей похвалой удостоено итальянское Возрождение, но, в отличие от Гете и Гегеля, Стендаль пристальнее всматривается в противоречивость эпохи. Богачи и власть имущие умели ценить в искусстве красоту независимо от сюжета, включая и христианский; вместе с тем их развлекало бесстыдство комедии Макиавелли и диалогов Арегино, лоджий папы Льва X, демонстрировавшего рядом с евангельскими картинами Леду в объятиях Лебедя Юпитера. Что касается народа, он "отстал на целое столетие"; верил, будто св. Петр следит с неба, чтут ли его бронзовую статую в соборе Ватикана, скорбел при виде мертвого Христа на коленях богоматери. Вообще итальянцы и в верхах и в низах "чересчур религиозны, но и полны страстей".

Из итальянских художников Стендаль чаще и благодарней всего вспоминает Рафаэля. Образы Микеланджело воплощают "силу и ужас", "возвышенное и страшное", тогда как у Рафаэля взор Мадонны и ее сына проникнут небесной чистотой, а бога-отца - родительской нежностью, без малейшего оттенка "иудейской свирепости" {Стендаль. Собр. соч. М., 1959, т. X, с. 64.}. Явно недооценил Микеланджело Рафаэля, сказав о нем: "Этот молодой человек является примером того, чего можно достигнуть прилежанием". Прилежанием! Да ведь у Рафаэля "нежная, благородная и влюбленная в прекрасное душа!"... Особенно восхищает он людей своим отвращением к пылким картинам, ибо считал, что живопись "лишь в самом крайнем случае изображает бурные проявления страстей" и что "всякая страсть вредит красоте" {Стендаль. Собр. соч. М.; Л., 1959, т. VI, с. 76, 201, 204.}. Одарив Рафаэля эпитетом "божественный", Стендаль в его искусстве улавливает нечто созвучное творениям Моцарта любимейшего из своих композиторов.