Шехерезада - [135]

— Бану Бухтур? — кричал он. — Сейчас же отвечай! Бухтур? Тамин? Отвечай!

Маруф был нем как рыба.

Кончик кинжала взрезал еще оставшееся целым бедро, из открывшейся раны брызнула кровь, и он с недоумением замычал. Люди Калави смотрели с заученным равнодушием. Палатку наполнял дым из курильницы.

— Харранцы? Немедленно говори!

— Он ничего не знает! — снова крикнул со стороны Юсуф. Вор стоял на коленях рядом с Касымом, Исхаком и Зиллом. Все они были связаны, и за ними присматривал злобный разбойник. — Он боли не чувствует!

— Я даже камень заставлю почувствовать боль, — прошипел Калави и, содрав с ног Маруфа кожу, принялся тыкать кинжалом в обнаженные мышцы и нервы. Но, видя беспримерную безнадежность собственных усилий, сердито огрел кулаком по голове пса салюки, который сунулся слизывать капли крови.

Маруф озадаченно хмурился, не понимая, чем заслужил подобное обращение. Невинный, как дитя, он редко испытывал хотя бы искру злобы, был доволен судьбой, благодарен за ответственное поручение по обеспечению безопасности команды, никогда не допускал нарушения субординации. Никому не причинял вреда, даже пиратам, которые первыми его пытали; животных убивал лишь случайно или получая приказ раздобыть пропитание. Он даже точно не знал, лишился ли девственности, единственный раз в жизни пережив относительное унижение, когда, помочившись, вытирал член о земляную стену и его укусил скорпион — гениталии посинели, распухли, — но теперь, перед близостью смерти, даже это болезненное воспоминание улетучилось из его памяти. Касым тогда громко хохотал при виде сверхъестественно распухшего члена, утверждая, будто Маруф подхватил заразу от шлюх в Сирафе, хотя тот не помнил, чтоб ходил к шлюхам, и не знал, стоит ли рассказывать о скорпионе. В конце концов смолчал, видя восторженное веселье команды, поэтому вопрос о том, наведывался ли он к девкам, остался величайшей в его жизни загадкой, которую он собирался когда-нибудь разгадать. После этого случая, даже когда выпадала возможность, сексуальная близость вечно напоминала о боли, и он до конца дней своих сторонился женщин. А теперь, когда вены пустели, мысли путались, во рту стоял вкус крови, понял, что загадку уже никогда не решить, и огорченно застонал. Чувство сожаления нечасто посещало Маруфа, однако когда возникало, он переживал его глубже любой физической боли.

— Бану Бухтур? — вопил Калави, брызжа слюной. — Сейчас же говори или прощайся с последним глазом!

Он поиграл кончиком лезвия перед единственным здоровым глазом Маруфа, ткнул в наглазную повязку на другом, на кончик ногтя не попав в аль-Джабаль.

— Мы тебе говорим! — возмущенно воскликнул Юсуф. — Нам об этом ничего не известно!

— А деньги просто так везете? — рявкнул Калави. Седельные мешки вытряхнули, сверкающие динары рассыпались по лежавшей рядом подстилке.

— Это выкуп, — объяснил Юсуф.

— За Шехерезаду! — добавил Зилл, произнося любимое имя в знак своей искренности.

Калави не оглянулся.

— У меня в кармане лежит листок с полученными указаниями, — продолжал Юсуф. — Посмотри, прочитай, когда только захочешь!

Калави сделал надрезы в обоих углах здоровой глазницы, сорвал веко. Команда отвернулась, опустив головы, слыша только тошнотворное хлюпанье, когда бедуин вырвал глазное яблоко, перерезав соединительные ткани. Маруф впервые вскрикнул от смертельной боли. Исхак бормотал молитву. Оглянувшись и видя, что не нагнал на них благоговейного страха, бедуин презрительно швырнул в них вырванный глаз. Тот попал в грудь Касыму, отскочил и упал рядом с языком Даниила.

— Теперь он не говорит и не видит, — насмешливо бросил Калави. — Поэтому умрет. И вы тоже.

— У меня в кармане указания… — снова начал Юсуф.

— Ты меня за глупца принимаешь, вор? — прорычал бедуин. Отшвырнул полотенце, резко метнулся, распахнул на Юсуфе одежды, порылся и вытащил сложенную записку, полученную в Куфе. Даже не заглянув в нее, повернулся и бросил в ближайшую курильницу, где бумажка съежилась и ярко вспыхнула. — Конечно, у вас есть своя история — лживая, — только я не дурак. Следующим буду пытать тебя, вор. Ты расколешься.

— Ничего я тебе не скажу.

— Сам удивишься, — пообещал бедуин, бросился в угол, сполоснул в тазу с водой лицо и руки. Сзади то и дело доносился смех: из женского отделения за цветными дамасскими занавесками. Завершив омовение, Калави присел на деревянное верблюжье седло из тамариска в дальнем углу палатки, принялся срезать ножом мозоли на пятках, бросая обрезки наказанному псу. Снаружи пылали костры, за матерчатыми стенами мелькали силуэты. Маруф обвис в связывавших его путах, безглазая голова упала, жизнь наконец покинула его. Палатка наполнилась вздохами.

Зилл с Юсуфом преклонили головы.

Калави презрительно взглянул на них:

— Молитвы вам не помогут.

— Мы молимся за умершего, — сказал Юсуф.

— Тогда за себя помолитесь. Никакой бог вас тут не услышит. Вполне можете помолиться и за свою Шехерезаду.

Снаружи заржала лошадь.

— Мы везем за нее выкуп, — повторил Зилл.

— Бесполезно принимать меня за какого-нибудь сказочного разбойника. Я слышал о Шехерезаде. Знаю, что ее не существует.