Шарлотта Исабель Хансен - [89]

Лотта снова схватила гребень своей пони и принялась расчесывать ей гриву.

Она причмокнула и задумчиво склонила голову набок.

— О’кей, — сказала Лотта.

— О’кей, — повторила Анетта.

Они вышли в коридор, где Ярле встал на цыпочки и потянулся к шляпной полке.

— Лотта, — сказал он, достав оттуда пакет, — это тебе.

Все ее лицо выражало нетерпение, когда она потянулась за пакетом.

— Подарок! Уже?

— Нет, — сказал Ярле, наблюдая, как торопливые детские ручонки разворачивают пакет. — Нет, это еще не сам подарок, подарок ты получишь попозже.

Лотта достала из пакета красное платьице с короткими рукавами, белым пояском и белой отделкой по вырезу и рукавчикам, пару черных туфелек и рыжий парик.

Она держала все это в охапке и все крутила в руках парик, как будто не могла поверить, что он настоящий.

— Папа, — шепнула она, — это Энни?[25]

— Угу, — он кивнул, — это Энни.

— Но… — Она посмотрела на него. — Большое спасибо, папа.

Он гордо улыбнулся:

— Мы устроим карнавал, Лотта, и ты нарядишься Энни.

Лотта бросилась к Ярле на шею и крепко его обняла:

— Мама мне никогда не дарила костюма Энни, сколько я ее ни просила!

— Да-да. — Он кашлянул. — Теперь ты, стало быть, знаешь, что у нас будет карнавал. А сейчас мы с бабушкой пойдем уладим кое-какие дела, и потом, когда кто-нибудь через часик или чуть позже позвонит в дверь, вы должны пойти в гостиную, встать посредине комнаты и закрыть глаза.

В подъезде Ярле и Саре попалась озабоченная Грета Страннебарм, которая с руками, полными пакетов, и рюкзаком за плечами торопливо поднималась по лестнице. Волосы прилипли к овальной голове, она оставляла за собой капли воды, дождем пролившейся на нее на улице, а по обеим сторонам носа расположились ее нежные черепашьи глаза. Сара, увидев ее, широко улыбнулась, будто встретила старого друга, как показалось Ярле; он отметил про себя, как мама инстинктивно отнесла Грету к тем женщинам, которых она бы одобрила. Он и раньше замечал с некоторым неудовольствием, что мама почти незаметными жестами, незаметными взглядами и всякими мелкими замечаниями, которые ей удавалось ввернуть к месту и не к месту, выбирала для него девушек; как она, без какого бы то ни было нажима, ухитрялась дать понять, что «вот эта девушка, Ярле, эта мне нравится, на ней можешь жениться, если захочешь, с ней можешь спокойно и ребенка завести». Те девушки, которых мама таким бессловесным, но настоятельным образом отбирала для Ярле, чаще всего оказывались такими, каких можно назвать статными, приличными и воспитанными. Чаще всего в них проступало здоровье, присущее, скажем так, дояркам, и вполне можно было подумать, что вот она, она-то с детства сбивала масло и доила коров. В Грете Страннебарм отсутствовала эта розовая свежесть доярок, но она тем не менее произвела на Сару в последний раз, когда они встретились — когда мама одолжила у нее гладильную доску, — впечатление, будто она была и статной, и приличной, и воспитанной; и не прошло теперь и какой-нибудь парочки секунд, как две женщины прямо на лестнице зацепились языками и никак не могли расцепиться. Грета, смеясь, показала свои пакеты и рассказала, что она пораньше ушла с работы, чтобы успеть на карнавал, и что, разумеется, с удовольствием поможет им, как она сегодня уже обещала утром, когда Ярле заглянул к ней и изложил свою идею. «Да, конечно, — сказала Грета, — это же так здорово, Даниэль уже вовсю размечтался». Она повернулась к Ярле, которому бросилось в глаза, какие у нее необыкновенно тяжелые веки (там и тогда он воспринял это как нечто колоссально притягательное), и сказала, что она сожалеет, что так жестко отказывалась от общения с ним после той ночи, когда он не явился домой. Он надеялся, что мама не расслышала этого. Но, продолжала Грета, она надеется, что он понимает, почему она так поступала. Ярле перехватил тяжелый взгляд Сары, надеясь только, что Грета больше не скажет об этом ничего, поскольку он пытался сохранить всю эту историю в тайне, но тут Грета сказала, что, как она полагает, он понимает, что оставлять своего ребенка у чужих людей всего на второй день после того, как девочка впервые попала в незнакомый город, а самому отправиться в кабак и пьянствовать чуть не всю ночь напролет, а потом устроить сцену ревности бывшей подруге и появиться перед своим ребенком в ужасающем состоянии, — вряд ли это можно назвать подобающим поведением. Он кивнул и, пробормотав: «Разумеется, разумеется», услышал как отдается эхом в подъезде молчание Сары.

Так мы тогда на сколько договариваемся, где-нибудь около четырех, да? — Грега открыла дверь в свою квартиру. — Вы ведь хотите зайти к нам и переодеться здесь, так?

Ярле кивнул:

— Да, если это удобно, конечно.

— Да, конечно. Торт я испеку до того, как идти за Даниэлем, а нарядимся потом.

— Тут вот еще что… — сказал Ярле и закусил губу. — Тут вот какое дело. Э-э-э… Да. Приехала мать.

— Какая мать?

— Да мать, мать Лотты.

— А, но это же замечательно, — удивленно сказала Грета.

— Да нет, это я просто чтобы ты знала, — пробормотал Ярле. — Ее зовут Анетта Хансен.

Сара и Ярле распрощались с Гретой и вышли под дождь. Зонтик у них был один на двоих, и у Ярле возникло чувство, которое он испытывал раньше много раз, это было одно из самых неприятных чувств, какие ему доводилось испытать, а именно что мама им недовольна. Ему не требовалось ни смотреть на нее, ни слышать ее, чтобы ощутить это. И это его раздражало, сколько бы она ни была права, когда она вот так шла рядом и думала то, что думала. Вот это-то его и раздражало — что она подсовывала ему девушек, которые, по ее мнению, ему подходили, точно так же как его иногда раздражало, когда он чувствовал, что она считает, что ему следовало бы ложиться — спать пораньше, пива пить поменьше или утром вставать до восьми. «Ну, скоро мне достанется, — думал он. — Ох достанется. Ну давай же, мама, выкладывай, что ты там ждешь и мучаешься. Ну что ты хочешь мне сказать, мама? Если бы ты вывалила сейчас все, что ты, собственно, хотела бы мне сказать, как бы это звучало? Ты сказала бы, что я жалкий трус? Ну давай же, мама, приступай, — думал он, вдвойне раздраженный тем, что она так кротко помалкивала, — вываливай свои морализаторские сентенции, которые, я знаю, тебе так и разбирает излить на мою голову».