Шанель - [21]

Странное дело: номер телефонаее родителей, номер, который десять лет я носил в оперативной памяти и думал: впечатал его навсегда, -- номер этот, всего два-три месяцапобывший в праздности, теперь совершенно не припоминался: цифры путались, прыгали однанаместо другой, но собственного местаникак занять не могли, мало того -- я не был даже уверен, что прыгают именно те цифры; в книжке этого номеракак слишком уж само собою разумеющегося, естественно, не значилось -- мне пришлось прибегнуть к помощи полчасазанятого ноль-девять. Геру? Геры нету, Герав больнице. В какой больнице, что с ней? А кто это звонит? -- ужасный уличный автомат так исказил голос, что тещане узналаего? -я назвался. Попрошу вас никогдав жизни больше сюдане звонить! Никогдав жизни! -- пронзительные, нудные короткие гудки оборвали беседу. Васю С первого дня знакомстваи даже в разводные тяжелые временатещавсегданазываламеня натыю

Очередная неудачасовсем уже подкосиламеня, парализовалаволю. Я поплелся по улице, оттягивая момент возвращения. Вывескамаленького кинотеатрика: знаете, таких, расположенных в первых этажах сталинских краснокирпичных домов, есть несколько по Москве, -- вывескаэтаприманиламеня, даеще фамилия режиссера, стоящая наафише, показалась чем-то знакомою, хоть и никак я не мог понять, чем именно: Долгомостьев. Сеанс уже начался, но совсем недавно, минут пять назад; я вошел в темный полупустой зал, сел, повалился наближайшее свободное место, и мне почему-то припомнилась ЫКамера-обскураы Набокова. Наэкране происходило что-то ужасно идиотическое, рэволюцьонное, кто-то куда-то вез ЫИскруы, жандармы с умными лицами разворачивали антибольшевистские дискуссии в стиле журналаЫКонтиненты, но вся этамурабылаужасно изысканно снята, по-набоковски: с цветным светом, с применением экстравагантной оптики и прочими вывертами9.

Примерно насередине сеансамне вдруг сновастало тревожно: странные волны шли из источникасзади и несколько слеваот меня. Я обернулся: там сиделапарочка, целовалась, и я подумал, что это не иначе как Ксения со своим Мышкиным, и совсем перестал следить заэкраном, авсе пытался разглядеть: они или не они? апересесть поближе не то бестактным казалось, не то просто не пришло в голову. Только когдауже покатился по экрану желтый трамвайчик, метафорически увозя героя-большевикав бессмертие, и застыл в стоп-кадре, перечеркнутый кровавым (по цвету) словом ЫКонецы, и в зале зажегся свет, -только тогдаубедился я, что это не они, мало того -- что наних и вовсе, и тенью не похожи.

Наулице уже слегкатемнело, день прошел, как в трубу вылетел. Знакомый номер маршрутакачнулся занечистым стеклом остановившегося рядом автобуса: нанем можно было добраться до Даши, правда -- с пересадкою и в лучшем случае минут запятьдесят, но как раз это-то мне и подходило. Автобус, поначалу относительно просторный, постепенно набивался народом: во многих местах уже кончилась работа; усталые женщины с авоськами, поддатые перепачканные мужики, школьники в куртках нараспашку, под которыми виднелись заляпанные чернилами, мятые, бахромящиеся пионерские галстуки, -- все это мелькало перед глазами, входило, выходило, менялось и, вместе с тем, фактически не отличаясь друг от друга, словно бы и не менялось, оставалось наместе.

К подъезду дашиного домая подходил, когдауже совсем стемнело, -- подходил с легкой глуповатой надеждою не увидеть настоянке зеленого (сновазеленого: верность!) ее Ыжигулькаы, -- глуповатой и напрасною. Едвая взялся заручку двери парадной, откуда-то из темноты, словно чертик из коробочки, выскочил совершенно промерзший, не час и не двапрождавший (даже беглого взглядав полутьме достало, чтобы это понять) Мышкин, неловко, нелепо как-то и совсем не больно ударил меня по щеке закоченевшей, негнущеюся ладошкою, другой рукою протянул конверт и убежал, словно пощечинабылане пощечиною, апервым поцелуем влюбленного школьникапятого, приблизительно, класса, и потому в конверте следовало предположить неловкое любовное объяснение, выполненное натетрадном листке в клетку. Я сунул конверт в карман, рядышком к тому, утреннему, с тремя сотенными, пятнадцатью пятерками и двумя рублями внутри, -- сунул, не вскрывая, потому что не до объяснений в первой любви было мне сейчас: я ждал встречи с Дашею и объяснения иного рода.

Она, изволновавшаяся -- заменя изволновавшаяся, не засебя! -отвориладверь и вздохнулаоблегченно, но тут же облегчение сменилось тревогою: что с тобой? что случилось? поймали? А!.. махнул я рукою, хуже! Кинули. Вот -все, что мне удалось получитью и вытащил конверт, естественно -- мышкинский. Ой, извини, не тою

Ни звукаупрека: сочувствие, сожаление, ая уж, честно сказать, приготовился защищаться, словапро государственный неспекулятивный эквивалент висели накончике языка, про унизительные приглашения, про косноязыкого борова, -- но нет, ни звукаупрека, и даже Бог с ней, с этой шанелью, сказалаДаша, но я-то видел, по глазам, по лицу ее видел, что с шанелью вовсе не Бог с ней, что без шанели кончится дашенькинажизнь и что задолгие годы одинокого существования привыкшая стоять засебя сама, из-под земли нужные деньги Дашенькадобудет, ав березочном ширпотребе, в комбинезончике вельветовом, к Вальке наужин не пойдет. Видел, но все это было мне сейчас все равно, ноги ныли, будто я прошел без остановки километров сорок или перекидал пару вагонов угля: можно, я прилягу? Бедненькийю Дашавместо того, чтобы тут же, сию секунду, как, наверное, сделал бы наее месте я, броситься напоиски денег, нашлаеще в себе силы ласково и внешне неторопливо принести подушку, накрыть меня пледом, адальше -- дальше я уже не помнил ничего. Дальше я провалился в спасительное небытие.